Обман. Философско-психологический анализ - [66]

Но никто другой, кроме меня самого, не в силах придать моей жизни подлинный смысл. Это достигается только моим творческим актом, напряжением духовных сил, ответственностью перед собой и человечеством, так как всякий подлинный человеческий смысл обязан быть всече-ловечным. И это должно удостоверяться всей моей жизнью, а значит и моей смертью. Тем самым моя смерть может послужить утверждению продолжающейся жизни, опровержению абсурда, защите уже апробированных историей нравственных норм человечности.

1992

V. ВЕЛИЧИЕ ЭПИХАРИДЫ

Подлинное величие личности - это духовное величие.

В последние годы я часто думаю об этой женщине.

Черные волосы, оттенявшие белизну лица, синие глаза, плавность движений, исполненных грации и достоинства -такой рисует ее воображение.

Эпихарида жила и умерла во времена Нерона. Прошло без малого две тысячи лет, но ее душа обитает среди нас, по крайней мере, отчасти обитает во мне - иначе как объяснить то, что ее образ и мысли о ней постоянно занимают мой ум. Я не верю, что всякая душа бессмертна - ведь человеческая душа уникальна, личностна, и после смерти людей миллиарды душ растворяются навсегда в неком гипотетическом мировом разуме, быть может, как-то подпитывая его, и уж наверняка питая наш земной человеческий душевный потенциал. Но я убежден, что некоторые души действительно бессмертны, ибо их уникальное существование продолжается ныне и сохранится в будущем. Это -души, воплотившие в себе величие духа, несокрушенное ядро высшего нравственного смысла. Именно такой была душа Эпихариды.

Трудно объяснить, почему выдающийся нравственный подвиг этой женщины остался в тени исторической памяти, несмотря на то, что о нем поведал Тацит. Он сделал это лаконично, но с присущей ему глубокой проникновенностью в двух абзацах, обозначенных номерами 51 и 57, пятнадцатой книги своих «Анналов». Я настойчиво искал упоминаний об Эпихариде у историков, философов, писателей прошлых веков и нашел лишь несколько строк о ней у Монтеня^{168. В литературе нашего столетия имя Эпихариды также обойдено молчанием. Насколько мне известно, никто не писал о ней в России. В последние лет десять я проводил опрос среди многих гуманитариев, студентов и моих высокоэрудированных знакомых: ни один из них не помнил этого имени. И у меня не раз возникало странное чувство: почему забыт образ Эпихариды и лишь в моей душе он занимает столь значимое место? Может быть это не просто случайность, и моя душа - одно из маленьких звеньев пути бессмертия Эпихариды? Так это или нет, но я обязан выполнить свой долг: напомнить ныне живущим об этой прекрасной женщине. Сила духа, которую она продемонстрировала всевластному тирану, обнажив его ничтожество, есть высокая ценность, действительная во все времена, а в наше - особенно.}

Естественно, что мой краткий рассказ является переложением Тацита, с учетом сведений, которые были собраны мной из разных источников о событиях того времени и лицах, окружавших Эпихариду.

* * *

В 65 году нашей эры - вскоре после знаменитого пожара в Риме и ужасающих казней христиан - сложился заговор против Нерона. Его составили многие знатные римляне. Среди них были военные - трибуны и центурионы преторианской когорты. Участвовал в нем и сам префект преторианцев Фений Руф, обладавший большим авторитетом среди солдат.

Мотивы заговорщиков были разными, о чем подробно пишет Тацит. Например, поэт Анней Лукан питал к Нерону ненависть за то, что тот препятствовал распространению его сочинений, всячески душил его славу. Сенаторы Флавий Сцевин и Афраний Квинциан, игравшие в заговоре ведущую роль, также ненавидели Нерона по причинам личного характера, в то время как избранный консулом следующего года Плавтий Латеран руководствовался патриотическими побуждениями и считал своим долгом покончить с гнусным тираном, поправшим все политические и нравственные основы Римского государства. Очень многие из примкнувших к заговору связывали его успех с надеждами на собственное возвышение. В общем - обычная пестрота интересов довольно значительной и разношерстной группы лиц, скрепленных общей ненавистью к погрязшему во всех мыслимых пороках кровавому властителю.

Во главе заговора стоял Гай Пизон, принявший эту роль не столько по своей инициативе, сколько в силу сложившихся обстоятельств. Он происходил из знаменитого римского рода Кальпурниев, был очень богат, тесно связан со многими знатными семьями Рима.

Пизон, однако, не был волевым и решительным, проявлял вялость духа, известную двусмысленность в действиях, неумение сплотить противников Нерона. По словам Тацита: «Он не отличался ни строгостью нравов, ни воздержанностью в наслаждениях; он отдавал дань легкомыслию, был склонен к пышности и к распутству, что, впрочем, нравилось большинству, которое во времена, когда порок в почете, не желает иметь над собой суровую и непреклонную верховную власть»^169.

Пизон колебался, он отвергнул план убийства Нерона на своей вилле в Байях, где принцепс часто бывал, никак не мог завершить свои политические расчеты, опасаясь притязаний на власть других крупных римских деятелей. Время шло, опасность разоблачения заговора возрастала, его участники действовали разрозненно и робко.