Обман. Философско-психологический анализ - [65]

Лишь оказываясь лицом к лицу со смертью, многие обретают способность оценить подлинные ценности и постигнуть подлинные смыслы, вырваться из привычных пут самообмана. Это относится не только к собственной, но и к чужой смерти, хотя, быть может, и в меньшей мере. Ларошфуко говорил: «Нельзя прямо смотреть на две вещи -на смерть и на солнце». И в этом есть доля истины, ибо действительно помимо различных факторов, ограничивающих наш взор, смерти присущ еще и момент личностно-сокровенного. Вторжение в это сокровенное, желание подвергнуть его умственной аналитике выглядит зачастую непристойно. Тем не менее, нас неудержимо влечет к познанию всего предсмертного, ко всему, что связано с мыслями, оценками, переживаниями, желаниями умирающего человека или обреченного на смерть, с его последней волей. Такое познание, несмотря ни на что, способно часто давать высокие нравственные уроки. Многие из нас испытали это недавно, когда смотрели по телевидению фильм Герца Франка «Высший суд». Приговоренный к смертной казни, с которым общается создатель фильма, предъявляет нашей нравственной интуиции и совести трудные вопросы, вызывает размышления над такими моральными проблемами, которые не имеют однозначного решения, хотя и касаются главных пунктов понимания смысла жизни.

Бесспорной нравственной добродетелью является сохранение достоинства перед лицом смерти и в процессе умирания, в минуты и мгновения, предшествующие наступлению осознаваемой смерти. Это сохранение достоинства есть способ подтверждения достоинства личности как высшей ценности, ее аутентичности, верности себе, независимости от негативных, разрушительных факторов физической и социальной среды. В этом есть и демонстрация силы духа, обращенная к людям, остающимся жить. Нуле-но уметь не только достойно жить, но и достойно умереть. И тому и другому нужно учить и учиться.

Нравственная ценность достойной смерти настолько велика, что ею прославил себя в памяти потомков даже римский император Отон (покончивший с собой, не желая подвергать опасности и угрозе смерти своих сторонников после поражения в битве при Бетриаке; ему приписывают слова: «Справедливее умереть одному за всех, чем многим за одного»). И это несмотря на то, что при жизни он запятнал себя всевозможными пороками и не отличался особыми деяниями. Такова нравственная сила достойной смерти; но она, разумеется, многократно возрастает, если венчает достойную жизнь, и тем более, если смерть носит мученический характер.

Здесь у древних римлян нужно многому поучиться, ибо у них нравственный статус смерти был необычайно высок. И не только в плане подтверждения перед лицом смерти личного достоинства и чести, исключающего позорную слабость духа (вспомним поступок Арии, жены сенатора Цецины Пета, который был приговорен императором Клавдием к самоубийству: видя, что ее муж медлит, колеблется, она пронзила себя кинжалом и успела протянуть его со словами: «На Пет, это не больно»). У них было развито чувство уважения к памяти предков и чрезвычайно сильное желание сохранить себя в памяти потомков. Отсюда особое уважение к деятельности историка. Вот слова Плиния младшего: «Я считаю счастливейшим того, кто наслажда-

ется предвкушением доброй и прочной славы и. уверенный в потомстве, живет будущей славой»^{166. Плиний пишет Тациту: «Предсказываю - и мое предсказание не обманывает меня, что твои “Истории” будут бессмертны; тем сильнее я желаю (откровенно сознаюсь) быть включенным в них...»167. В этом состоял весьма типичный для римлян той эпохи способ иммортализации, а соответственно, и важнейший этический модус их социального бытия, связанного с исторической укорененностью и проекцией в будущее. Нарушение этих свойств чревато этическим релятивизмом, которой отчетливо связан с захирением исторической памяти, маразмом историографии, грубой фальсификацией истории в угоду правителям (яркой иллюстрацией может служить середина и конец IV в. в Риме или наша сталинская эпоха).}

Жизнь остается высшей ценностью, несмотря на то, что Эрос и Танатос идут рука об руку, несмотря на то, что жизнь может быть пустой и бессмысленной. Кто-то сказал: «То, что умер, еще не доказывает, что жил». Сама по себе смерть как следствие насилия, злодеяния, несчастного случая, глупости, разгильдяйства, пьянства выступает символом жестокости, примитивизма и бессмыслицы жизни. Но и тут смерть пресекает если не подлинный смысл, то потенцию такого смысла, надежду на его сотворение, ибо человеческая жизнь длится питаемая чувством своего необыкновенного предназначения, устремляется в будущее надеждой и верой. А надежда и вера явно или неявно таят в себе нравственный смысл, так как обращены в лучшее будущее. Когда проекции в будущее пресекаются, наступает конец, жизнь утрачивает смысл.

Отсутствие, ликвидация смысла, атрофия способности творить человеческий смысл означают абсурд. Мы наблюдаем гибельное нарастание абсурда в современном мире -нарастание бессмысленности человеческой жизни и деятельности, бессмысленности венчающей их смерти. Вот образ абсурда: цветущие, благоухающие яблоневые сады в Чернобыле, пораженные радиацией. Вместо трагического апофеоза жизни смерть становится банальностью, простым превращением в труп, исчезновением.