Обман - [35]

– А Паганини?

– Это мастер замедления. Когда-то Шуман написал концерт в стиле Паганини. Публика жила каким-то безумным напряженным ожиданием. Паганини считали неземным музыкантом, магом, чудом. Раздавался первый звук, и все были абсолютно уверены, что он не мог не быть волшебным, просто невероятным, словно явившимся из иного мира. Однако первый звук оказывался сдержанным, совсем тонким! И на этом разочаровании Паганини строил всю свою стратегию. Медленно и едва заметно он начинал священнодействовать, по мнению Шумана, сообщая публике магнитное возбуждение, Паганини все усиливал интенсивность возбуждения, пока у слушателей не перехватывало дыхание, и тогда он доводил их до откровенного неистовства.

– Магнитное возбуждение. Именно так оно и было. Под воздействием этого возбуждения вы могли бы иметь всех женщин в холле и, наверное, определенное число мужчин.

– У крысолова из Гамельна была только дудочка. В моем же распоряжении восемьдесят восемь клавиш.

– Не больше и не меньше?

– Именно так. Когда у меня еще была квартира, попробуйте угадать, по какому адресу я жил?

– Понятия не имею.

– На Октавиоштрассе. К тому же в доме номер восемь. Собственно говоря, квартплата оказалась слишком высокой, но я был вынужден с этим смириться, адрес-то обладал магнетическим воздействием.

– Иногда еще перезваниваетесь с Каролиной?

– Как вам это пришло в голову?

– Да вот пришло. Все же это персонаж из вашего прошлого.

– Нет. Это далеко не так.

– Она помогла бы нам?

– У нас есть тайный код. Будучи студентами, восьмого августа, то есть восьмого числа восьмого месяца, мы обязательно проводили концерт, как праздник – «88 клавиш». Студенты музицировали, всю ночь напролет. Когда я звоню Каролине по телефону и договариваюсь на восьмое восьмого, она точно знает, чего от нее ждут.

– О чем речь?

– Кое о каких вещах, которые могут меня спасти. Вам лучше о них не знать.

– Полагаю, это деньги и документы.

– Что-то у меня щиплет глаза. Наверняка из-за этого жуткого линолеума. Лизните меня в глаза.

– Что?

– Ну, быстрее. Чего вы тянете?

– Я вас люблю.

– Абрикосы, яблоневый цвет, редиска. Как приятно они пахнут.

– Сейчас вы напоминаете заспанного жука.

– Больше, больше, кричал юный Хэвельман.

– Вы могли бы заполнить концертные залы.

– Да, да. Моя музыка предназначена не для того, как говорил Шуман, чтобы служить фоном для беседы, а для наиболее образованных кругов, проявляющих уважение к артисту. Кроме того, мне по душе расточительность… В тот год лето выдалось дождливым. Небо напоминало свернувшееся молоко. Небо как матовое стекло. Иногда мы выступали перед пустыми и мокрыми скамейками, а на бетонном прямоугольнике носилось несколько скейтбордистов или скучавших отцов, которые в такие отвратительные воскресные дни поручали нам опекать своих младенцев. Но именно тогда я играл с максимальной концентрацией, так, словно в те минуты решалась судьба. Я не могу подыскать правильного слова, но сущность музыки была явно отмечена увлеченностью и… расточительностью. Такими качествами обладают великие певцы.

– Каллас и ей подобные?

– Каллас не в счет… В ее голосе всегда звучало острое, как алмаз, возмущение, этакое истеричное «noli me tangere».[8] Элла Фицджералд и Мэрилин Монро – вот они обладали увлеченностью, беспечным великодушием, безграничной щедростью. Например, для Мэрилин Монро была характерна мягкая интонация матери, поющей своему младенцу одновременно и по-детски и по-матерински, причем эта интонация сплетена из теплых, доверительных нот, позволяющих ощутить свою причастность. Она почти полностью растворяется в своем микромире, а пропеваемые ею ноты созвучны дыхательным движениям. Только попробуйте воспроизвести этот голос, и вы мгновенно ощутите все ее тело, ее вдохи и выдохи. Элла Фицджералд проделывает это, добавляя в свой вокал тепло и пространство. Совсем не важно, что она поет. В ее голосе неизменно присутствует теплый полет извлекаемого звука в бесконечном пространстве. Крылья моей души расправлялись и парили над лесами, испытывая притяжение родного дома. Шумана, наверное, никогда не спеть этим мелкотравчатым воображалам – сопрано, которые способны лишь вдыхать воздух и поднимать брови при пении. Я многое дал бы за то, чтобы услышать однажды эту мелодию в исполнении Эллы Фицджералд. Скорее всего это было бы непросто эмоционально переварить.

– Получается, что вы растратили впустую собственную жизнь.

– Вполне возможно. Знаете, в парке я часто наблюдал за одним человеком, который едва ли пропустил хоть один из наших концертов. Человек был очень старый и очень толстый, бросались в глаза нескладные брюки коричневого цвета, которые он носил, и рубашки из искусственного волокна. Он напоминал бегемота, но его движение поражало удивительной грацией. И знаете почему? Этот человек был в инвалидном кресле-коляске, которое не являлось примитивной штуковиной на больших колесах, разгонявшейся усилиями рук. Нет, это было чудо высокоточной электроники, способное одним нажатием кнопки маневрировать в любом направлении – вперед, назад, в сторону, приближаясь вплотную к любому предмету, причем соответствующие команды передавались по обычному электрическому шнуру, как у стандартной электробритвы. И вот этот массивный мужчина владел коляской, как настоящий виртуоз. Ни минуты не просиживал в ней неподвижно; непрестанно переключая режимы работы, то подкатывал к сцене, то отъезжал назад, чтобы никому не загораживать сцену; отодвигался чуточку вправо или влево, причем постоянное маневрирование выглядело как танец. Этот человек выделывал настоящие танцевальные па на электротележке с потрясающей легкостью и непринужденностью, хотя эти навыки он освоил скорее всего уже после того, как оказался привязанным к своей коляске. Вот так-то! Учеником по классу фортепьяно я был неловким и заурядным, а вот музицирующим на рояле авантюристом обрел элегантность. Может, это элемент расточительности? Пожалуй, да. Но только не мотовства! Расточительность в какой-то степени перекликается с обманом, с головокружением, с катанием на карусели. На карусели…