Обман - [2]

– Может быть, немного позже.

– Подписание контракта было чистой формальностью. Самые лучшие рекомендации без каких-либо намеков на проблемы. Меня вежливо попросили предоставить обычный костюм черного цвета. И белую рубашку с черной бабочкой. Бабочка – это атрибут унизительной профессии официанта, а вот белая рубашка вызывает во мне положительные эмоции.

Я всегда ношу белые рубашки. Всегда. Все прочее представляется мне грязным. Вдобавок ко всему это моя форменная одежда. Химик, дирижер, хирург. Я, безусловно, имею отношение к художественной сфере, но прежде всего я ремесленник-виртуоз, чем и горжусь.

– Строго говоря, вы не кто иной, как убийца.

– Какое отвратительное слово.

– Наоборот, самое точное.

– Когда меня арестовывали, мы как раз играли «Гуантанамеру». Именно так. Я на самом краю большой раковины. Демонстрирую публике свое лицо в полупрофиль… Жемчужины на пожелтевших декольте поднимаются и опускаются чуточку быстрее. Это мое выступление, мой миг. Вам знакома «Гуантанамера»? Нет? Эта мелодия пятидесятых – по сути дела, тоска по южному «нигде», состоящему из сплошных гавайских гитар и пластиковых серег при участии загоревших до черноты певцов.

– Да.

– Вступает труба, а я поначалу выдаю лишь несколько аккордов. Пальцы уверенно скользят по клавишам. Я бы мог играть с завязанными глазами, как юный Моцарт.

«Гуантанамера» – инструментальная пьеса, она звучит как семейная ссора, подслушанная в каком-нибудь гостиничном номере: сначала без особого желания, потом вызывает любопытство, а в конце уже скуку. «Гуантанамера»? Это – женщина. Вопрос звучит безобидно, но голос – в нем сквозит острое нетерпение, как ощущается кухонный нож под подушкой. Я терпеливо выдаю аккорды едва заметным прикосновением к клавишам. Конечно, дорогая, все как надо. Вот только «Гуантанамера»! – добавляет она. Да, ясное дело, бубню я. Потом следуют обычные причитания насчет того, как плрхо он к ней относится и сколько она всего для него сделала, а он не счел нужным хоть как-то отблагодарить ее за это. А потом миг моего соло. Вот какая история. Человек и его история. В общем, ничего нового. Предположим, он – агент какой-то фирмы. В изнеможении обходит город за городом, квартиру за квартирой. Весь в пыли от пройденных километров. Лицо седое от усталости. Какая-то безысходность. «Гуантанамера». С ума сойти. Беготня в роли агента. Подавление. Потом собственная роль.

И все же это моя музыкальная пьеса, потому что теперь все взгляды направлены только на меня. Я наблюдаю краешком глаза за тем, что происходит внизу. Я свожу их с ума неброскостью своей музыкальной грусти, как бы раскладываю серость истории на ритмические яркие цвета спектра. Под моими руками начинает дышать уснувший было электронный инструмент. Мои движения весьма рациональны, а моя улыбка по своей закрытости напоминает орхидею, я никогда никому не набивался в друзья, но теперь, теперь я приближаю их к себе, истерзанных и измученных, чтобы осчастливить хотя бы на какой-то целомудренный момент. От моего внимания не ускользает ни один вздох, ни один взмах ресниц. Они внимательно разглядывают меня, рассматривают мои руки.

Тогда я переключаю внимание на собственные руки. Надо бы сделать маникюр. Этого мне явно не хватает. Ведь мои руки, знаете, – это мое ремесло. Фрау, доктор Майнц, вы уже обратили внимание на мои руки. Наверняка, не только из профессиональных соображений. Все женщины заглядываются на мои руки. Вы, должно быть, размышляете сейчас о том, на что способны эти руки. Вы в этом не признаетесь, но такие мысли определенно вас посетили. Эти руки могут играть на фортепьяно, они неподражаемо элегантно способны открывать бутылку шампанского, как бы между прочим, поднося зажигалку, чтобы прикурить сигарету, касаться женской руки, за полсекунды раскрыть замок цепочки и многое другое. Вы без сомнения об этом подумали.

– Ну, предположим.

– Эти ребята появились с наручниками, и я чуть не рассмеялся, потому что увидел, как смущены были оба чиновника и как плохо они одеты. Они, конечно, считали, что естественнее было появиться не в форме, а в малопривлекательной одежде на каждый день. А у меня нет такой одежды, только шелковый домашний халат. И вот они красовались в своих дешевых штанах, которые плотно обтягивали зады, а спереди откровенно топорщились. Цветные тенниски поражали пошлыми и безвкусными рисунками. Они как-то неуклюже покачивали наручниками, попеременно поглядывая на меня и едва слышно советуясь насчет того, когда меня арестовать. Так или иначе, они дождались последнего звука музыкальной пьесы.

У «Гуантанамеры» нет окончания, мы называем это произведение «fading ont».[1] По сути, речь идет о таянии звука, который гаснет, но никак не может «проститься», потому что в любой момент того гляди заявит о себе вновь. Я поклонился и послал воздушный поцелуй юной девушке, которая неутомимо кружилась на танцевальной площадке, губы у нее были в мороженом, бросалась в глаза розовая заколка для волос, в общем, ничего особенного. Потом направился к обоим неудачникам и подал им руку.

«Ладно», – пробормотал один из них, у которого на груди красовался девиз «Don'ttworrybehappy»,