— Он опять будет наш! — говорила она. — Мы соберём все наши силы, мы запасёмся терпением и настойчивостью, и мы будем действовать так мягко, так любовно, так осторожно, что он сам не заметит, как мы надломим его волю, — волю, которая уже не хочет нашей близости, не хочет ни счастья, ни утешения. Мы завладеем им и увезём куда-нибудь. Мы поедем на юг, к морю… Там так хорошо! И он почувствует, как хорошо… Он опять захочет жить, захочет красоты, радости, света. И мы опять увидим его улыбку, услышим его смех. И он опять будет ласков и добр с нами. Он будет справедлив. Он отдаст нам то, что отнял, и в награду за то, что мы были так несчастны, он опять будет наш. Только наш!
Старушка с удивлением и благодарностью слушала её восторженный бред.
— Ах, если бы так было, Катя! — говорила она со вздохом. — Если бы так могло быть!
Один раз Катя пришла раньше обыкновенного; горничная сказала ей, что Анна Николаевна и Вера только что уехали. Катя не хотела ждать и только что повернулась, чтобы уйти, как дверь из кабинета Агринцева отворилась, и он сам вышел в переднюю.
— Мамы и сестры нет, — сказал он, — но разве вы не хотите посидеть со мной?
Один миг она колебалась, но потом скинула шубку и в шапочке и перчатках вошла в его комнату.
— Сегодня холодно, — говорила она явно только для того, чтобы говорить что-нибудь, — но я люблю мороз без ветра, и уж на что я ленива, а, всё-таки, пришла пешком.
— Вы спешите куда-нибудь?
— Нет.
— Так снимите же шляпу и это…
Он указал на её боа, а потом взял её руку и стал медленно, неумело расстёгивать пуговицы её перчатки.
Он чувствовал, как слегка дрожали её пальцы, ощущал лёгкий, нежный запах её духов, но близость этой молодой, цветущей женщины не успокаивала его теперь, не приносила желанного отдыха и тишины. Скрытный трепет всего её любящего, страдающего существа передавался ему непреодолимым волнением, и несмотря на ясное сознание, что он не может разделять её чувство, это чувство влекло его к ней, манило своей реальностью и обаянием силы.
— Отчего вы избегаете меня? — резко спросил он.
Она молчала, потому что не могла говорить.
Он усадил её на диван, сел рядом с ней, близко от неё и, повернувшись к ней лицом, с смутным злорадством любовался её смущением и растерянностью.
— А ведь ещё недавно, — продолжал он, — вы говорили мне, что сделали бы многое, чтобы быть мне немного нужной и полезной. Я думал, что вы мне друг, что вы немного любите меня.
Она оглянулась на него испуганными глазами и сейчас же потупилась, скрывая своё недоумение и свою беспомощность.
Он не спускал с неё глаз и странная, жуткая улыбка кривила его губы.
— Скажите же мне теперь, что это неправда, что я ошибся, — настаивал он. — Вы говорили это только так, как говорятся пустые, любезные фразы?
Она быстро повернулась к нему и положила руку на его плечо.
— Ах, Сеня! — сказала она, и в звуке, которым она произнесла это имя, были и упрёк, и нежность, и боль.
— Нет? — спросил он глухим голосом и с силой задержал руку, которую она намеревалась отнять. — Нет? Вы не притворялись? Вы не лгали? Но чего же вы испугались, в таком случае? Чего вы боитесь и теперь? Так, хотите, я скажу вам: я знал, я давно знал, что вы любите меня, и, быть может, настало время, когда эта любовь стала мне нужной, необходимой, и я хочу увериться, что она есть.
— Что вы говорите? Что вы говорите? — с отчаянием вскрикнула Катя, делая новую попытку высвободить свою руку. Но он держал её крепко, а его лицо, с возбуждёнными, злыми глазами, было так близко от её лица, что она не знала, куда глядеть, и поворачивалась то в одну сторону, то в другую.
— А зачем молчать? — быстро возразил он. — Если я противен вам, скажите мне это сейчас, скажите скорей…
— Нет, мы не будем говорить ни о чем, — защищалась молодая женщина. — Умоляю вас, Сеня… Умоляю… Я не знаю, что с вами, но пожалейте и себя, и меня.
— А если мне нужна, если мне необходима твоя любовь? — повторил он глухим шёпотом. — Если это — моя последняя надежда удержаться в жизни, ещё раз обмануть самого себя… Будем подлыми, будем низкими, но будем искренни. Не будем силиться казаться выше, красивее, сильнее, чем мы есть на самом деле, и, с презрением, с ненавистью к себе и друг к другу, отдохнём!.. Отдохнём от всех этих напускных чувств и мучительных дум… Я хочу жить, Катя…
Властной и нервной рукой обнял он её за плечи и притянул к себе, а она покорно, бессильно прильнула к его груди; а когда он откинул с своего плеча её голову, он увидал бледное, безжизненное лицо и глаза, полные ужаса и страдания. Тогда он опомнился. Торопливо, трясущимися руками отклонил он её на подушку и, не глядя, не оборачиваясь, отошёл к окну.
Он слышал, как она приподнялась, как она вздохнула несколько раз глубоко и неровно, а потом быстро встала и прошла несколько шагов по комнате. Он понял, что она надевает шляпу и сейчас уйдёт. И вдруг ему мучительно захотелось видеть её ещё раз, не отпуская её до тех пор, пока он не выпросит, не вымолит у неё прощения. Во всем существе его произошла внезапная реакция, и он вдруг почувствовал себя до такой степени жалким, слабым и несчастным, что потребность прощения, потребность участия заглушила в нем стыд и сознание непростительности вины. Он сознавал только свою личную невыносимую боль, ужас одиночества, ужас невозможности спасения… И в этом хаосе чувств уже не работала, а только беспомощно билась его усталая, сбившая мысль.
