Обломки - [6]

У виадука Пасси они оторвались от стены, направились к арке, и тут Филипп успел их разглядеть. Мужчина был одет, как землекоп, и, хотя по-стариковски сутулился, казался еще вполне крепким. Очевидно, шла самая обыкновенная семейная перепалка, но мужчина был выпивши, и женщина боялась, как бы он не столкнул ее в Сену, поэтому-то она и старалась держаться поближе к стене и, должно быть, тряслась при мысли, что не успеет подняться по лестнице, ведущей к набережной. Когда они вновь появились по ту сторону виадука, женщина сорвала замотанный вокруг головы платок, открыв бледное лицо, искаженное ненавистью и страхом; и так сильны были оба эти чувства, что заслонили естественную вульгарность черт и придали им какую-то неистовую, почти театральную красоту. Филипп понял, что сейчас она начнет кричать, и нагнулся вперед, как бы желая схватить этот крик на лету. В эту минуту и она заметила его. Мужчина держал ее за руку и с силой дергал к себе, грязно ругаясь. А она, не спуская глаз с Филиппа, произнесла «мосье» таким хриплым, таким низким голосом, что он похолодел. Он не сдвинулся с места, с головы до ног его сковала нерешительность, длившаяся ровно до следующего биения сердца, но ему показавшаяся бесконечной. Быть может, до этой минуты он и не знал себя самого. Руки его, намертво вцепившиеся в камень ограды, внезапно разжались, и он отступил.

Поначалу он направился было к Гренель, но вдруг передумал и быстро пересек широкое пустынное авеню. На углу улицы Бетховена он остановился перевести дух и напряженно прислушался. Все было спокойно в ночной тишине, только еле доносился грохот машин, спускавшихся от Трокадеро и кативших к Сене. Глубоко вздохнув раз, другой, он направился обычной дорогой по набережной и вернулся домой, как и всегда, разве чуть-чуть позже.

***

Он ни словом не обмолвился Элиане о сегодняшнем приключении, хотя у него давно вошло в привычку рассказывать ей в мельчайших подробностях о всех, даже самых незначительных, событиях минувшего дня. Никто не умел так слушать, как Элиана. Уловив знакомые интонации, означающие начало рассказа, она бесшумно придвигала стул поближе. Сидя чуть в стороне, бросив сложенные руки на колени, она всякий раз совершенствовалась в трудном искусстве стушевываться перед рассказчиком и в то же время не создавать у него впечатления, будто он говорит в пустоту. Невысокая, тоненькая, уже за тридцать, Элиана, желая казаться выше ростом, держалась чересчур прямо, но это неудачное кокетство шло ей только во вред; не будь этой вечной скованности движений, она могла бы считаться даже красивой, хотя цвет лица поблек, кожа на шее пожелтела, а главное, все портили безобразные уши, которые сна неосмотрительно оставляла открытыми. Однако глаза с лихвой искупили бы и более серьезные недостатки: то синие, то серые, то и дело меняющие свой цвет, как бы следуя ходу вечно настороженной мысли. Взгляд этих глаз покоился на Филиппе с выражением такого благоговейного обожания, что даже ничего не подозревающий наблюдатель не усомнился бы в его смысле. Она выслушивала до точки самые бесцветные, а подчас и самые непригодные для передачи вслух рассказы, и это угодливое внимание усыпляло Филиппа, и он сам уже не знал, интересны или нет его истории, к тому же он имел жестокий талант обстоятельности. Но сегодня он промолчал весь обед и, встав из-за стола, сразу же углубился в чтение номера журнала, посвященного искусству.

Поначалу Элиана решила, что он нездоров, и, как привязанная, кружила около него, делая вид, что ищет свою корзиночку с рукоделием, но, боясь не угодить Филиппу, не решалась обратиться к нему с вопросами. Положив руки на бедра, она встала перед дверцей шкафа и с наигранным вниманием разглядывала его содержимое, хотя на самом деле любовалась профилем Филиппа, отражавшимся в стекле. На лице его застыло то невинное выражение, которое принимает человек, знающий, что за ним втихомолку следят, а так он ей казался еще красивее.

Эта тайная ежевечерняя услада доводила Элиану до такого неистового волнения, что сердце ее учащенно билось и собственное молчание начинало казаться подозрительным; тут она решалась покинуть свой наблюдательный пост и усаживалась в кресло. Больше всего она боялась, что Филипп отставит лампу, и тогда свет, так удачно падавший на стеклянную дверцу, переместится. А мысль о том, что Филипп может догадаться об ее хитрости, успевала только промелькнуть, потому что она тотчас отгоняла ее прочь. Так, склонившись к дверце, как провинциалка к своему «шпиону»[1], эта женщина, не смевшая глядеть Филиппу в лицо из боязни выдать себя, могла, трепеща от любви, созерцать отражение своего кумира в стеклянной дверце.

Из-под абажура падало достаточно света, чтобы милый облик открывался ей во всей мыслимой четкости. Конечно, она знала все его недостатки: нижняя часть лица обличала человека безвольного — взять хотя бы подбородок, слишком тяжелый, слишком мягких очертаний; этот пухлый, слегка полуоткрытый рот не умел да и не желал приказывать; тонкий короткий нос и тот указывал на недостаток характера, а поджатые ноздри почти не раздувались при дыхании, зато из-под черных ресниц иной раз пробивался свет такой силы, что классически строгое лицо преображалось. Тут была жизнь, сила. При каждом трепетании ресниц Элиане казалось, что она различает глубокую синеву этих глаз, перед которыми потупляла свой взгляд, а чтобы получше разглядеть их, она приоткрывала стеклянную дверцу шкафа и с неестественной медлительностью вращала ее на петлях. И сразу же пугалась этого лица, которое, словно повинуясь ее безмолвному приказу, приближается, само тянет к ней губы.