Облдрама - [13]

— Ну, что вы стоите столбом?

Троицкий содрал с головы котелок, и с облегчением сказал:

— Я не понимаю…

— Ай-яй-яй-яй, — волновался режиссер. — Плохо, что вы не понимаете. Очень плохо.

— Михал Михалыч, может, ему делать так, как он нам показал, — заикнулся было актер с лошадиными зубами. — А что, мне понравилось…

— Как он делал, Рустам, мы уже видели. Делать он будет так, как нам надо. Не скрою, молодой человек, лично я встревожен… тем, что увидел — «тренинг и муштрá». Вы читали Станиславского? Надо приходить на репетицию уже готовым к работе. Надо каждое утро вам начинать с психофизического туалета. Точно так же, как вы умываетесь, едите. Тогда у вас не будет ненужных вопросов. Вы понимаете?

— Понимаю. Нет, не понимаю…

По одышке, которая заметно у режиссера усилилась, было ясно, он недоволен подготовкой Троицкого к репетиции.

— Живости он от тебя хочет, — процедил сквозь зубы Рустам, и уже громко сказал: — Да плюнь ты копаться в себе, жми на всю железку! Как раньше под суфлера играли, и пьес-то не читали, правильно, Михал Михалыч?

— Неправильно. Пьесу надо читать. Плохо, что вы её не читали. Это и видно.

— Я её читал, — стал оправдываться Рустам, — я ж не про то… ну, так всегда, всё переиначат… лучше не лезть и молчать…

— Я уже человек не молодой, — продолжал невозмутимо Михаил Михайлович, — ставлю свою, можно сказать, «лебединую песню», а вы первый год в театре и… Ай-яй-яй-яй… Перерыв, — объявил он и направился в кабинет к директору.

— Теперь для него каждый спектакль, как он ушел на пенсию, «лебединая песня», — обиженно проворчал Рустам, и подмигнул Троицкому, мол, не дрейфь, всё у тебя получится. Потом вдруг рассмеялся: — Ну, он тебе этот показ не простит. Ты понял? Пищи, но держись. Ничего, со временем отступится.

В перерыве Троицкий вышел в актерское фойе и закурил.

— Это… что у тебя? — подскочил к нему Фима. — Сигареты? А ну-ка дай… — потянулся он рукой к пачке, — я одну выкурю.

Кто-то из артистов хмыкнул. Фима благодарно обернулся на смешок. Он привык, что его шутки принимались.

— Хочешь, расскажу тебе, что такое система Станиславского?

Троицкий молчал, но смотрел на Фиму с интересом.

— Мне один старый артист объяснил. Говорит: тридцать лет проработал в театре и только под конец понял, что оно такое — система Станиславского. Вот, говорит, к примеру, я сижу, да? сижу! А в действительности? А-а-а!

И он захохотал, закашлялся дымом и легким шагом полетел по коридору, выпячивая живот и чуть переваливаясь с боку на бок.

— Дурак, — улыбаясь, сказала Артемьева. — Глупо, а смешно. Не обращайте на него внимания. Хотя анекдот не без соли. Действительно, не надо искать в том, что мы делаем, больше того, что там есть. Наша работа, как всякая другая, ничего нет в ней особенного. Одна встала, две сели. Две сели, одна встала. И вся игра. Виктюк сказал. — Она подсела к Троицкому. — Вы были на его спектаклях? Вас как зовут, забыла?

— Сергей.

— Хочу вас предостеречь. В театре надо жить по принципу: а Васька слушает, да ест. Что бы вам ни говорили, не берите в голову. И с Книгой тоже…

Троицкий с недоумением смотрел на нее.

— Это фамилия Михал Михалыча. Его здесь в шутку прозвали «Книгой за семью печатями». Я не первый год здесь, и вижу, как с ним работают те, кто хорошо его знает: под козырек и вперед… Думайте, что хотите, но делайте, что он вас просит. А стараться понять его — напрасный труд.

— Я так не умею. Это профанация.

Теперь уже она с недоумением смотрела на него.

— Вы это серьезно? Смешной вы. — Она улыбнулась.

— А что тут смешного? — обиделся Троицкий.

— Смешного тут действительно мало. Просидите сезон без ролей в массовке. Над чем же здесь смеяться.

— Хороший артист ролей не ищет, они сами его находят.

— А кто вас знает, какой вы?

— А я докажу.

— Где же, в управлении или в министерстве?

— На сцене.

— А кто вас на сцену пустит? Обидится Мих. Мих. и в отместку не займет вас ни в одном спектакле, да еще понесет по театру, что вы дрянь артист. А к нему здесь прислушиваются.

— Артемьева, тебя директор искал.

Мимо по коридору с озабоченным видом просеменила помощница режиссера.

— Уже бегу, — всполошилась она и, обернувшись к Троицкому, посоветовала: — Молчите, и не спорьте. Есть же у вас элементарный инстинкт самосохранения.

В щель приоткрывшейся двери гримерки, просунулась, цепляясь за медную ручку, розовая мужская ладонь с рыжеватыми волосками на коротких фалангах. После долгой паузы рука исчезла, а в оставленный просвет попало лицо молодой женщины с отсутствующим взглядом, которая, разговаривая с кем-то невидимым, машинально щелкала замком дамской сумочки, лежавшей у неё на коленях. Её прозрачные с зеленью глаза мокро блестели в ярком свете электрических лампочек.

— А я этого не одобряю, — вдруг до сознания Троицкого дошла фраза из разговора двух актрис, беседовавших поодаль. И он невольно прислушался.

— Она его, можно сказать, на ноги поставила…

— Да что там, — поддержала соседку Антонина Петровна, — не на ноги поставила, Зинаида Павловна, а жизнь ему заново подарила. Из госпиталя его сюда умирать привезли.

— Я и говорю, — с лихорадочным оживлением продолжала возмущаться Зинаида Павловна, худая, с жестким кукольным лицом, даже косившая от бьющего изнутри возбуждения. — Сколько ей пришлось пережить! Сколько сил отдала ему! И на тебе! На старости лет, когда и здоровье уже не то, и детям он нужен… такой фортель выкинуть. Я