Облава на волков - [168]

— Люблю тебя!

Это признание под водой было в его жизни первым и самым сокровенным, но Слава его не слышала. Почувствовав, что кто-то хватает ее за щиколотку, она громко визжала, и как только он показывался над водой, старалась брызнуть ему в лицо. Когда они возвращались под навес, Слава собирала в горсть свои длинные русые волосы и, отвернувшись, отжимала их. Вода тонкими струйками текла из-под ее пальцев по матовой коже плеча, один ручеек спускался до локтя и проливался на песок, другой пробирался с лопатки под бретельку ее купальника. И тогда Анё, подавляя желание, смотрел вблизи то на золотистый пушок на ее шее, то на родинку на левой лопатке, которая двигалась то вверх, то вниз, повторяя движение ее руки. Он осторожно касался ее кончиком пальца, и она каждый раз говорила:

— Эй, ты что делаешь?

— Подумал, что ракушка пристала.

Прежде чем лечь под навес и снова приняться за конспекты, она встряхивала волосы, забрасывая их на плечи, и тогда невидимые благоухающие капли обдавали его лицо, как эфирная ласка — единственная, которую она ему дарила. При этом воспоминании душа Анё полнилась великодушием и нежностью, и все его сомнения и упреки начинали казаться ему несправедливыми и даже жестокими. Не может быть, чтоб она была другой, она такая, какая есть, чистая и неиспорченная, — думал он с умилением. Если бы я не остался в селе, она была бы со мной, только со мной. Мы расстались по моей вине, не по ее, и я ей даже ничего не объяснил. Боялся, что, когда она узнает в чем дело, она от меня отвернется. Разве может девушка выйти замуж за человека, который по милости властей сделался неполноценным, которому не разрешают дальше учиться? В письмах я ей что-то плел, сочинял, будто болен, а не мог придумать, что же это у меня за болезнь такая, что я не могу даже съездить разок в Варну и с ней повидаться. Конечно, надо было поехать, сказать ей правду, и она сама бы решила, готова она при всех обстоятельствах остаться со мной или нет. Но я боялся, что она не станет связывать себя с человеком без будущего. Я это предчувствовал, и так и получилось. Института мне больше не видать. Или паши в кооперативе, или иди рабочим на завод. Даже сельским учителем мне не позволят стать. Чего ж тогда я сержусь на девушку? Зачем ей связывать себя с рабочим или крестьянином? Мое будущее полно неизвестности. По сути дела, у меня нет будущего. Его отнял мой родной брат!..

Однажды вечером в конце июня Анё сидел с отцом под навесом летней кухни, а мать готовила ужин. Они давно уже не ужинали вместе, потому что работали в разных бригадах и возвращались в разное время. Ели наскоро то, что находили на кухонном столе, и ложились спать.

— Съездил бы ты завтра на почту, а? — сказал Киро. — Марчо, наверное, уже вернулся в Софию.

Анё, который только что помылся у колодца, причесывал влажные волосы.

— Не вернулся и не вернется! — сказал он.

— Как так не вернется?

— Вот так, не вернется.

— Ты соображаешь, что ты такое говоришь?

— Конечно, соображаю и могу повторить: Марчо больше не вернется, Марчо — эмигрант! Политический эмигрант, по-ли-ти-ческий! Никакой девушки, никакой помолвки нет и в помине. Ты что, не понимаешь — он придумал эту помолвку, чтобы на время ввести власти в заблуждение, а нас подготовить к самому худшему. Он предполагал, что если мы повнимательней прочтем его письмо, то поймем в чем дело и постепенно это переварим. Вот какой он любящий сын и брат, вот как он о нас заботится! Не стану, значит, вам сообщать о своем бегстве прямо, не то как бы вас удар не хватил, как бы вы умом не тронулись. Но я-то сразу догадался, что дело нечисто. Впрочем, это яснее ясного. Кто пошлет за границу, да еще в капиталистическую страну, человека, у которого нет свидетельства о благонадежности, которому не позволяют учиться в университете! Я написал его хозяйке, хотел все же проверить. И она ответила, что на лекции он не ходил, а работал на какой-то стройке. Я считаю, что он задумал бежать еще осенью и до сих пор морочил нас всякими службами и командировками. Нашего умного и доброго первородного сына и брата уже нет среди нас, он теперь…

— Замолчи, хватит! — прервал его Киро.

Как только Анё заговорил, он резко откинулся на спинку стула, будто что-то толкнуло его в грудь, и слушал, не отрывая от сына глаз. Тетушка Танка, которая до этого что-то помешивала на скворчащей сковородке, склонившись над очагом, вскрикнула: «Господи боже!» — и тоже впилась глазами в сына, не смея шевельнуться. «Что я делаю, — думал Анё, — ведь до этой минуты я хотел их пощадить, приоткрывать им правду постепенно, подготовить их к худшему. Надо было раздувать версию Марчо до невероятных размеров, отстаивать ее, даже когда она будет опрокинута неопровержимыми фактами, надо было клясться, будто ничего такого нет и быть не может, что это какое-то недоразумение, наш брат и сын никогда не сбежал бы за рубеж, никогда не запятнал бы своего имени, не опозорил своих близких, не навлек на них опалу. А что я говорю вместо этого и зачем я это говорю? Вон, они в шоке, в лице у них ни кровинки, я почти убил их и теперь добиваю». И в то же время Анё испытывал безумное желание сказать им всю правду и, наплевав на сыновние добродетели, лишить их последней надежды. И он делал это, ясно сознавая, что делать не должен.