Облава на волков - [167]

Анё был влюблен, но влюблен по-джелебовски, гордо, безоглядно и стыдливо. Он знал, что в таких случаях кавалер первым должен открыть свои чувства даме, но его гордость не уступала его любви. Достаточно было бы Славе удивиться его признанию, хотя бы даже сказать «я подумаю», и ему пришлось бы бежать от нее тут же и навсегда, потому что он не вынес бы ее «дружбы». Или все, или ничего. А пока они уже ходили вместе в кино. Она сама предлагала ему «составить ей компанию», потому что ей, мол, неудобно ходить одной. Однажды (это было после зимних каникул) они смотрели фильм о войне, и во время какой-то жестокой сцены Слава нащупала его руку и сжала ее в своей. Анё положил другую свою руку на ее: «Не бойся!» На экране продолжали чередоваться эпизоды, спокойные и веселые, страшные и мучительные, и Славина рука осталась в его руке до конца сеанса. На улице было холодно, дул пронизывающий февральский ветер, тротуары превратились в каток. У Славы были тоненькие перчатки, она держала руки в карманах пальто, и на обледенелых местах ей было трудно сохранять равновесие. Анё взял ее под руку, чтобы она не упала, и так они дошли до ее калитки. И еще два раза они ходили в кино в морозную погоду и оба раза возвращались из кино под руку.

С начала июля они стали по нескольку раз в неделю ходить на пляж. Слава брала из дому белое полотнище, Анё забивал в песок четыре колышка, натягивал полотнище, и получался навес. Как раз в это время началась сессия, Анё и Слава ложились рядом под навес и повторяли то, что прочитали ночью. Каждый час-полтора они устраивали перерыв и, пробежав по песку, кидались в воду. Потом снова ложились головами в тень и принимались за свои конспекты, проверяли друг друга, разбирались в более сложных вопросах. Сессия прошла благополучно — оба сдали все экзамены. На следующий день Анё должен был ехать в село. Он жил на квартире с полным пансионом, и багажа у него было мало. Он сложил его в фибровый чемодан, попрощался с хозяевами и отправился на вокзал. На углу его ждала Слава, улыбающаяся, празднично одетая, с букетом цветов. Они медленно шли по улице и разговаривали о прошедших экзаменах, о каникулах и о том, что осенью они снова будут вместе ходить на лекции. Анё купил мороженое, они сели в скверике перед вокзалом и, как дети, принялись лизать вафельные фунтики.

— Ты будешь мне писать? — Анё думал об этом с самого утра и только теперь решился спросить.

— Конечно! А ты мне будешь? — сказала Слава и сама засмеялась над своим наивным вопросом.

— Ясное дело, буду. Только ты будешь ходить на пляж и тебе некогда будет читать мои письма, — сказал Анё, сделав многозначительное ударение на «будешь».

— Вряд ли я буду ходить (Слава особенно отчетливо произнесла «буду») — мама на целый месяц уезжает на воды, и дом остается на мне. — Она взглянула на вокзальные часы и встала. — Опоздаешь, десять минут осталось.

Анё отнес чемодан в вагон и вышел к ней на платформу. Она левой рукой подала ему букет, а правую протянула, чтобы попрощаться, и букет оказался между ними. Так они стояли, держась за руки, до второго звонка. Анё зашел в вагон и высунулся из окна.

— Счастливого пути и пиши, обязательно пиши! — сказала Слава, снова протянула ему руку и заплакала. Слезы хлынули внезапно и залили ее лицо. — Ох, что это я! — говорила она, и лицо ее смешно кривилось в гримасе плача.

— Не плачь! — Анё показалось, что более нежного слова он никогда ей не говорил. — Я тебе завтра же напишу.

Поезд тронулся. Слава шла рядом с вагоном и сжимала его руку.

— Отпустите руки! — крикнул кондуктор со ступеньки вагона.

«Почему она тогда заплакала? — спрашивал себя Анё и сам отвечал себе. — Из каприза, или нет, это были «угрызения совести». Она знала, что порвет со мной, и вот тебе, значит, несколько крокодиловых слезинок, вот тебе несколько слов в утешение, чтоб ты не сказал, будто я легкомысленная и неблагодарная барышня! Ведь и письма она писала просто так, не испытывая никаких чувств, — мол, как живешь, когда приедешь, не скучно ли тебе в селе. Да, дружку-женишку подсовывают сахарного петушка на палочке, чтобы он не сердился на барышню за то, что у нее уже есть настоящий жених. И он сейчас с ней, приехал откуда-то на лето и, может, останется с ней навсегда. Все было сплошным притворством, пустым времяпрепровождением, а я-то верил, будто я в ее жизни единственный. Хорошо хоть, что я не падал перед ней на колени и не молил о любви. То-то бы она насмехалась про себя, то-то коварная ее душенька позабавилась бы! И все же хорошо, что она перестала мне писать, с ее стороны честно, что она больше меня не обманывает!»

Анё испытывал удовольствие, настраивая себя против девушки, а еще больше против себя самого — за то, что позволил себя обмануть. Особенно страдала его гордость в одинокие ночи, и тогда он ненавидел девушку, давал себе клятвы, что если они когда-нибудь встретятся и она попробует с ним заговорить, он повернется к ней спиной, выразив ей все свое презрение, а может быть, даже и скажет ей что-нибудь грубое. Но когда он взмахивал тяпкой, один среди десятков женщин (и это тоже казалось ему унизительным), воспоминания одолевали его и словно издевались над ним, подсовывая его сознанию яркие подробности, которых он, казалось бы, в свое время и не замечал. В обед жара становилась невыносимой, неподвижный воздух словно бы дрожал над раскаленной землей. Перекусив, женщины валились в одну кучу в тени под грушей, недолго переговаривались и засыпали как убитые. Косынки съезжали с их волос, от них несло потом, взгляду открывались грязные ноги, растрескавшиеся пятки. Анё старался лечь подальше от них, прямо на сухие комья земли. Ломило кости, горела голова, глаза заливало потом. Он вытягивался ничком, подложив руки под щеку, и пытался подремать, но земля горела под ним, точно уголья, крупные зеленые мухи налетали на него, как на падаль, и больно кусали сквозь рубаху, по рукам и ногам ползали муравьи с перехваченными в пояснице тельцами и огромными головами, перед самыми глазами копошились всевозможные насекомые. И может быть, из-за этой невыносимой жары Анё и вовсе уж не мог сопротивляться воспоминаниям, которые переносили его на пляж перед Казино, под белый навес, где в это самое время они с Славой готовились к экзаменам. Они оба не умели плавать, и она просила Анё поддерживать ее снизу, чтобы поплавать на спине. Она плескалась, как маленькая, и когда глотала воду или лицо ее оказывалось в воде, инстинктивно хваталась за него, словно бы уже тонула, и кричала: «Ты меня утопишь!» Ее тело плотно прижималось к нему, и он кожей чувствовал скользкую и прохладную ласку ее кожи; ему казалось, что ее голубые глаза широко открываются не столько от страха, сколько от желания поиграть с ним, ощутить его близость — ведь она позволяла это себе только в воде. Он умел нырять на мелководье с открытыми глазами и нырял, когда она смотрела в сторону, чтобы неожиданно в воде схватить ее за ноги. Нырял он на какие-то мгновения — сколько мог выдержать без воздуха, — но это доставляло ему огромное удовольствие, потому что он оказывался в другом, причудливом мире. Лучи солнца преломлялись в воде в нежные фантастические цвета и рисовали на песке золотистые кружочки, на дне колыхались тонкие светло-зеленые травинки, украшенные микроскопическими пестрыми ракушками, пробегали испуганные крохотные рачки, и наконец появлялось ее тело, прозрачно-розовое, недействительное и в то же время столь реальное и желанное, что Анё выдыхал всем воздухом, остававшимся в его груди: