Облава - [35]
Несколько секунд немой тьмы, и он незаметно переносится в Белград, на Васину улицу, в актовый зал юридического факультета, заполненный гневными голосами. Идут дебаты о красоте, о трагическом, о развитии искусства. Табачный дым клубится над головами, лица едва можно разобрать. Главных ораторов разделили оградой, обложенной пуховыми подушками, чтобы не подрались, когда войдут в раж. По одну сторону ограды стоит Стево Очкарик, товарищ Байо по гимназии в Подгорице, по другую — Бенедетто Кроче[27], во фраке, с бородой, старый, как Фрейд. Ораторы скрестили очки, точно мечи, и Байо воспринял это как некий академический обычай Запада, символизирующий бескровную борьбу мысли и духа. Итальянец начал цитировать на древнегреческом Платона. Между цитатами он что-то бормотал — половина его бормотания оставалась в бороде, остальное — капало на пол. Из этих капель тут же образовывались слизняки, выбрасывали по два рога и тотчас расползались в разные стороны. Тянулось это бесконечно, наконец Очкарик вышел из себя и начал доказывать, что между этим Бенедетто с его слизняками и Бенито[28] с черной, как сапог, бородой не такая уж большая разница, как полагают: и тот и другой сторонники господствующего класса и продолжатели маркиза Кузани, только Бенито не скрывает своих целей, а Бенедетто ходит вокруг да около…
Старик почувствовал себя оскорбленным, схватился за сердце и повис на ограде. Несколько мгновений его трясло и корчило, потом он выпрямился и посмотрел на всех с укором. На его белом, как бумага, лице заблестели слезы. Он разочарованно покачал головой, а когда ему предложили стакан воды с сахаром, повернулся и заспешил, размахивая фалдами фрака, вон из актового зала.
Очки он потерял, споткнулся на лестнице и, шатаясь, обеими руками отворил дверь землянки. Просыпаясь, Байо вскрикнул:
— Что такое?
— Собаки, — сказал Гавро Бекич. — Что-то уж очень разлаялись.
— В Тамнике?
— Не только собаки, — заметил Видо Паромщик, стоя на пороге землянки. — Мне показалось, будто кто-то зовет: женский голос.
— А ты не спал?
— Так же, как и сейчас.
Проснулся и Васо Качак. Река и все то, что снилось, тут же ушло в забвение. Он зажег спичку, посмотрел на часы — три, для нападения рано.
Может, это просто волки — иногда и на них лают собаки; бывает, что матерый волк-одиночка, с тоски, точно женщина, завоет. Все же он зажег лампу — пусть люди успокоятся, придут в себя. Свет разбудил Момо Магича; скрипнув зубами, он схватился за винтовку. Увидев, что никто никуда не идет, что пока опасности нет, он тоже стал прислушиваться. Слышался обычный, ничем не примечательный собачий брех.
— А есть ли следы? — спросил Байо.
— Нет, — сказал Видо. — Ничего, насколько хватает глаз, не видно. Мне показалось, будто женщина плачет. Не знаю, что бы это могло быть. Погодите маленько, может, опять позовет.
Когда лай немного утих, стало слышно, как клокочет вода под льдом, но это было не то. Кругом тихо, белеет снег, чернеют деревья. Проходит минута, наплывает прядь тумана. Кто позвал раз, позовет и второй; если бы кто-нибудь заблудился и плакал, его бы и сейчас было слышно. Но все равно, будь это даже сбившаяся с пути женщина, они не могли бы отозваться, открыть свое убежище. Им пришлось бы молчать и дать ей погибнуть, как бы они про себя ни страдали, и как бы потом их ни грызла совесть. Вот и собаки успокоились, сейчас слышно далеко-далеко, кажется, даже слышно, как шумит Лим и как паром бьется о берег.
— Ничего? — спросил Байо.
— Ничего.
— Если это они, — сказал Гавро Бекич, — значит, вошли в лес.
— Приснился мне Мажибрада, — сказал Момо. — Лучше бы уж кто-нибудь другой.
— Не приласкал тебя резиновой дубинкой? — спросил Васо Качак.
— Нет, но представь себе: назначили его директором гимназии, и вот он явился к нам и разразился речью, что всех нас, дескать, вышвырнет, да так, что мы не будем знать, где у нас голова, где ноги. И потом принялся лаять.
— Это ты слышал лай из долины, — заметил Гавро.
— Наверно.
— Я погашу свет, — сказал Васо и задул лампу.
Свет снаружи виден не был, это они уже проверяли, и все-таки спокойнее, когда он потушен. Огонь в печке давно уже догорел — воцарилась кромешная тьма. Было слышно, как капает сверху, как собравшаяся на земле вода журчит и глохчет, собираясь в маленький ручеек под поленницей. К шуму воды они больше не прислушивались — привыкли к ней, как и к прочим бедам: вшам, тьме и скуке. Время идет, в сущности ползет, от одиночества они не страдают, всем им грозит равная опасность, все накрыты одним покровом тьмы, все дышат одним воздухом, гнилым и спертым, пахнущим землей и червями, даже вши едят их одни и те же, переползая для разнообразия с одного на другого. Только родные братья могут быть так близки друг другу, так сплочены, могут с такой уверенностью полагаться друг на друга, а они больше, чем братья, — они части одного и того же тела, они чувствуют свое единение уж многие месяцы, скоро год, чувствуют, как срослись их помыслы и надежды и как их прижали к стенке непрекращающиеся облавы.
