Облава - [146]
— Я хочу посмотреть на больную, — сказал Шако.
— Чего на нее смотреть? — спросил Ладо. — Какая-то женщина. Лучше пойдем.
— Я быстро. — И Шако торопливо вошел в дом.
Шако думал, что старуха их обманывает, что она скрывает какого-нибудь важного начальника, пьяного или больного; или, может быть, кто-нибудь зашел отдохнуть и застрял тут. Пусть даже это будет не большой начальник, пусть будет средний, гость или приятель Филиппа Бекича, либо по дороге зашел, либо захотел хватить ракии — голодный волк и шелудивым теленком доволен. Главное, пустить кровь, обагрить дом, чтобы пошли толки в народе. Кровь — лучшее доказательство, что коммунисты еще живы и не присмирели от страха. Он взял в руки пистолет и влетел в комнату. Подошел к кровати, ожидая выстрела, приподнял одеяло и встретил испуганный взгляд Неды. Ему стало стыдно, что он напугал женщину, он быстро закрыл ее снова одеялом и больше уж ни на что не смотрел. Вышел он злой: проклятое место, проклятый день, то и дело выкидывает с ним черт шутки.
— Старуха, — крикнул он, — дай поесть!
— Что-нибудь найдется.
— Не что-нибудь, а хлеба, копченого мяса и ракии, да поживей!
— Постараюсь поживей, только бы скинуть тебя со своей шеи!
Втолкнув девочек в дом, чтобы помогли ей и не боялись, она занялась едой. Шако и Ладо остались одни.
Небо еще светлое: солнце зашло, но зато вовсю сияет луна. На поля с реки и озер потянулись пряди тумана, несется бешеный собачий лай, весь день его не было слышно, и теперь он неистовствует вовсю. Временами его перешибают черные волны победной песни.
Одно «ду-ду-ду-ду…» движется по шоссе в сторону плоскогорья, другое — катится вниз по полянам в долину Караталих. Между этими двумя отвесными стенами, которые то и дело поднимаются из пустоты и низвергаются в нее, где-то близко раздается топот лошадей и обрывки разговора. На дорогу выезжают две пары саней; на первых, согнувшись, сидит старик с бородой.
— Пулеметы везут, — сказал Ладо.
— Нет, думаю, убитых. Впереди Пашко сидит.
— Тот с бородой? Может, смахнуть его?
— Нет, пусть едет.
ОДНА ОБЛАВА ЗАКОНЧИЛАСЬ, А ДРУГАЯ, КАЖЕТСЯ, ЕЩЕ НЕ НАЧАЛАСЬ
Солнце зашло, а месяц засиял вовсю, леса и горы пожелтели, снег позеленел. Пашко Попович не заметил этой перемены, опустив подбородок на грудь и уткнув лицо в бороду, он закрыл глаза — дремлет. Он возит мертвых и время от времени погружается в их необъятный мир, исполненный тьмы и покоя. Но это лишь короткие минуты сна, в остальное время в сознании возникают ограды, придорожные фруктовые сады, дома, межи, села с собачьим лаем, мимо которых он везет свой груз, вперемежку с далекими воспоминаниями об Обраде Горопаде в ту осень, когда вода сносила мосты. Потом Пашко видится воскресенье — гудят пчелы, подувает ветерок, он сидит на кожухе и перелистывает Жития святых Евсевия и Памфила — как римляне преследовали захваченных христиан в Александрии, Египте, Финикии и Тивериаде.
«Их обоих посадили на верблюдов и так везли по городу и били плетьми, а потом сожгли на большом костре перед собравшимся народом. А когда их повели на смерть, некий воин, сопровождавший мучеников, попытался оборонить их от нападавших. Разъяренная толпа напала на него и в мгновение ока отвела на лобное место, где отрубили ему голову. Так кончил жизнь смелый герой божий, по имени Вис, борьба которого за благочестие достойна великой похвалы. Вслед за ним замучали огнем Епимаха и Александра, которые долго до того были узниками…»
Временами, между строк, Пашко слышал вопрос:
— Куда едешь?
Он отвечал усталым голосом, коротко и враждебно:
— На кладбище.
— На какое кладбище? — спрашивали его из-за ограды.
Живые порой настырнее дьявола, все им хочется заранее узнать, чтобы попользоваться и испортить. В другой раз ему чудится, будто спрашивают мертвые, им тоже не все равно, где они будут похоронены. Он молчит, потому что и сам не знает где. Не думал еще, не может думать, слишком болит голова, придет время — решит. Сначала Пашко хотел их похоронить на Свадебном кладбище. Ближе к небу. Мертвым там будет хорошо, как в сказке: там нет людей, которые радовались бы и блевали на их могилы; Лазар Саблич не станет там фотографироваться, там нет ни шума, ни людской суеты, там тишина и орлы. Было бы легче и Пашко, и его помощникам, которые ждут не дождутся разделаться поскорей с мертвецами и отнести домой свою жалкую добычу. Все было за то, чтобы похоронить их на Свадебном кладбище, но он вспомнил о матерях: у них и так хватит горя, далеко им туда подниматься и неудобно — чужая земля, некрещеная.
На мысли Пашко, прерывая их, набегают волнами песни, крутые и прерывистые, словно удары в спину. Иногда они напоминают бой барабана: «Ду-ду-ду»; а иногда кажется, будто люди, злые от усталости, сами над собой насмехаются:
Он поворачивается в сторону шоссе, что тянется за рекой, и бормочет:
— Ну, ну, братья, черные братья, осчастливили вас, нечего сказать! Здорово вас надула Злая Нечисть, хороший улов для Рима выловили, осыплют вас медалями всему миру на потеху. Пойте, пойте, позора вам вовек не смыть! Пойте всласть, на потом не оставляйте, после таких песен придут плач и рыдания. Ибо за все приходится расплачиваться, а кроме вас и ваших сирот, платить больше некому. Злая Нечисть, насытившись, уберется в свою пещеру отсыпаться в ожидании, когда снова пробьет ее час, и Рим уйдет восвояси, а мы здесь останемся ждать да сетовать. Всяк кует свое счастье, как может, но у нас всегда — и когда встаем на злое дело, как нынче, и когда на доброе — одно счастье, одна судьба, черная от дыма и пороха, от крови, грязи и мести. Не успеешь на свет родиться, а доля твоя, черная, лихая, уже в сыру землю тянет…
