Облава - [145]

— Разве ты возьмешь меня? Я в самом деле тебе не безразлична? Или ты только так?

— Пошли, некогда мне разговаривать!

— Я не могу даже встать. И никогда, видать, не смогу. Но с меня довольно и того, что ты меня еще помнишь. Коли так, я выздоровлю, раз ты хочешь.

— Не могу я тебя здесь оставить, псам на съедение!

— Не беспокойся за меня, Ладо! Сейчас мне хорошо, ничего не болит, не холодно. Я поправляюсь. Если меня отведут в тюрьму, мне там не будет скучно. А рожу там ребенка, он ведь не будет поначалу знать, что он в тюрьме.

— Погоди, я достану лошадь. На лошади хоть до леса доедешь…

Неда хотела его задержать, но он исчез так же внезапно, как и появился. Ей показалось, что через окно, но окно было закрыто, комната пуста, а портрет на стене висел безмолвный и печальный. Стекла и дальше позванивали, что-то, верно, случилось. На улице сумерки или мглистый вечер, уже темнеет. Перед домом раздаются хриплые голоса, вдалеке лают собаки и слышна песня. Жуткая песня, словно справляют страшную свадьбу со множеством смертей. Неда вздрогнула и в ужасе натянула на голову одеяло.

VI

Подойдя к ограде и калитке, Шако вдруг убедился, что все его мечтания разлетаются, точно весенние листья под ветром. Ни шума, ни часовых, ни оседланных лошадей — кругом безлюдно и тихо. Нет и следов на снегу, никого здесь и не было. Разве может ему так повезти, чтобы он застукал вожака облавы спящим, и вожак не так глуп, чтобы попасться ему в руки… Напрасно он себя тешил и тратил силы… Снова на его израненные плечи навалились усталость и боль. Вновь ожила забытая тоска. У Шако подогнулись колени. Он посмотрел на Ладо. Хотел было на него опереться, но увидел, что и товарищу ничуть не лучше: бледный, изнуренный, он прислонился к забору, чтобы не упасть, и, не в силах даже смотреть, закрыл глаза, и покачивался, как сомнамбула.

Шако рассердился: «Если уж я такой дурак, хоть бы он был поумней, — вот уж парочка, баран да ярочка!..» Он готов был закричать от досады, крик стоял уже в горле, как вдруг увидел на пороге старуху с двумя внучками за спиной, точно перепуганными цыплятами. На какое-то мгновение ему показалось, что это стоит его мать: рассердилась старуха и приготовилась его наказывать… Чтобы отомстить за это видение, он спросил язвительно:

— Ты что, часовой?

— Да! А ты кто таков?

— Я Шако из леса.

Две девочки с косичками склонили головы, — и они признают свою вину и готовы принять на себя часть надвигающегося несчастья. Старуха опустила руки. Она наперед знала, что на хорошее надеяться не приходится, но такой беды не ждала. Всем известный Шако, весь в крови, с налитыми кровью глазами стоит перед ней, как бешеный волк, которого нужда заставила среди бела дня спуститься в село, оглядывает ее дом, примеряется, с какой стороны его поджечь. Пощады теперь не жди. Болезненная судорога пробежала по спине, с трудом преодолев ее, старуха выпрямилась и вскинула голову. «Пусть поджигает, — сказала она про себя, — только бы детей не тронул. Пришел и наш черед, давно пора…»

Заставив себя улыбнуться, — даже в голосе ее чувствовалась улыбка, — она сказала:

— Милости просим, Шако из леса, если уж тебя черт принес! Чего ты здесь ищешь?

— Твоего сына. Где он?

— Это тебе лучше моего известно.

— Узнает он, почем фунт лиха, когда я дознаюсь, где он. Кто в доме?

— Больная женщина. Если задумал жечь, позволь хоть ее вынести.

Ладо показалось, будто он слышал этот разговор когда-то давно и что он знает все до последней мелочи, еще с того времени, когда это происходило первый раз. И дом, эта западня, которая влечет к себе, чтобы захлопнуть, ему знаком, и больная в постели видится ему наподобие бледного призрака. Призрак этот мог бы ожить, обрести лицо, имя, с чем-то связаться, если бы у него было время и силы сосредоточиться на нем. Однако нет ни времени, ни желания, ничего нет, он опустошен, сломлен, и ему до смерти надоели бесконечные варианты насилия и борьбы за жизнь. Хорошо бы очутиться в лесу, большом, с горами и обрывами, и заснуть. И вдруг на этот полный дремы лес, в который он вот-вот войдет и в котором тут же утонет, дунул легкий ветерок, и ветки зашептали друг другу: «Это она, Неда, заблудилась и укрылась здесь — хоть взгляни на нее…» Однако с другой стороны поднялся другой ветер, покрепче, и ветки тотчас отступились от своих слов: «Нет, это не она, Неда далеко, кто позволил бы ей сюда прийти? Оставь Неду в покое — в такой день нехорошо думать о своем…»

— Кто такая эта больная женщина? — спросил Шако.

— Не знаю, — сказала Лила. — Привел ее Пашко Попович, его спрашивай.

— А он хотя бы здесь?

— Нет и его. Пошел подбирать мертвых.

— Каких мертвых?

— Каких найдет. Все мертвые одной веры, у них одна церковь — черная земля.

— Нет, не одна, — сказал Шако и рассердился: — Говори это своему сыну, а не мне!

— И ему говорила, да не помогает.

Ладо не слушал их, его мысли неотступно привязаны к этой больной: странная незнакомка, надо бы зайти поглядеть, но он боится закрытого помещения. Давно уже боится, — и только когда он не один, забывает об этом. Это даже не страх, а какой-то коварный, зловещий, постепенно нарастающий гнет, который вдруг начинает его душить и от которого поднимается такое головокружение, что он не может отыскать дверь. Он устал; он, конечно, в силах заставить себя войти внутрь, но там он застанет незнакомую женщину и только время потеряет. «Не пойду, — решил он про себя, — я не сумасшедший! Мало ли больных женщин на свете, а еще больше заблудившихся. И даже будь это Неда, чем я могу ей помочь? Только сильнее запутаюсь, и будет еще тяжелее. Да и не она это, откуда ей взяться, ее арестовали бы, если б поймали. Просто у меня голова кругом пошла от всех этих фантазий…»