Обитель - [62]

За их разговором Варвара наблюдала молча. Дети несмышленые, знаками общаются, потому что человеческую речь могут только внимать, а разговаривать им пока не о чем.

– Ну все, – сказала она наконец. – Ступайте. А мне плыть надо, еще всю ночь буду грести.

Мальчик подошел, наклонил голову. Варвара слегка его в лоб стукнула, перекрестила. Евка последовала его примеру.

– Все, все. – Варвара помахала на них рукой. – К дому давайте.

Ева пошла за мальчиком – быстро, но осторожно. Под ногами хрустел снег, и хотелось как можно скорее оказаться в доме. Мальчик показал: идти минут пять.

Ева никогда еще не была в таком высоком месте – берег поднимался над водой почти как стена, и идти нужно было по тонкой тропинке, уложенной камнями.

Тропинка была вычищена от снега совсем недавно, и Ева чувствовала холодные камни пятками. Стала подпрыгивать, чтобы не было так холодно, – мальчик обернулся, приложил палец к губам. Ева опять засеменила, стараясь наступать на камни совсем коротко, будто обжигаясь и отдергивая ноги.

Впереди вдруг возник небольшой огонек, похожий на тот, который держал в руке мальчик, – только тут это была электрическая лампочка, подвешенная к козырьку низкой избы. Такой низкой, что Ева подумала, что ей придется нагнуться, чтобы туда зайти. Крыша у избы была почти плоская и заваленная снегом, так что, если бы не лампочка, Ева бы вообще избы не заметила, решила бы, что черный треугольник из досок, в котором еле виднелась небольшая дверца, – просто кусок каменной скалы, торчащей из берега.

Мальчик встал у двери избы, и она почти сразу открылась. Изнутри на Еву пахнуло чем-то тухлым и жарким. Она разглядела светящийся квадрат печной дверцы и темноту, нависшую справа над дверью. И еще тут были дети – они спали на раскатанном одеяле у самой печки. Две девочки и три мальчика.

Мальчик с фонарем сразу прошел внутрь, фонарь отдал темноте, а сам быстро забрался под одеяло к остальным. Фонарь в руках темноты повел себя странно: успел высветить черные тряпки, обвисшую ткань и белесую, покрытую коричневыми пятнами кожу, а потом вдруг потух. Темнота его поглотила.

Ева нерешительно встала на пороге.

– Входи. – Голос у темноты был старый, шипящий. – Тебя как зовут, маленькая?

– Ева, – сказала Ева. Она невольно потянулась перекреститься. Темнота была страшная и непонятная.

– Я матушка новая твоя, Мария, – сказала темнота. – Заходи, спать ложись, поздно уже.

– А муж мой… – Ева заглянула все-таки в избу, надеясь, что муж прячется там, где-то в углу. В неярком свете фонаря и печки было видно, что в избе почти ничего нет: один угол был заставлен банками, рядом с которыми лежали дрова, накрытые бумажным мешком, а в другом валялись тряпки и шерстяные клубки. Только иконостас в избе был богатый – в три ряда заставленный красный угол сиял и переливался золотом так, что Ева даже про то, что ей в туалет нужно, забыла.

Из темноты появилась костлявая рука, легла ей на плечо. Ева вздрогнула, чуть не вскрикнула, когда рука переползла на ее лицо, стала ощупывать его и мять. Пальцы у темноты были длинные, с грязными обкусанными ногтями.

– У меня глаза не видят, – сказала новая Евина матушка. – А я знать хочу, кого мне Господь послал. Ты моя теперь дочь, а значит, мне о тебе заботиться. Понимаешь?

Ева кивнула. Матушка отпустила ее и вдруг слегка стукнула по животу ладонью.

– А ну давай писай, а то все одеяла зальешь, – сказала матушка. – К углу дома вон отойди.

Ева послушно отошла. Когда она вернулась к двери, темнота переместилась к другому косяку.

– Заходи, – сказала матушка. – Согрейся.

Когда огонек мигнул и пропал наверху, Варвара уже гребла обратно. Руки за время стоянки успели закоченеть, и теперь приходилось сжимать весла еще крепче, чем раньше. Она морщилась, смотрела угрюмо перед собой, но ход не сбавляла. Поскорее уже хотелось оказаться в своем доме со своими детьми.

Еву матушка уложила с другими детьми, под толстым вонючим одеялом. Здесь было влажно и душно, совсем рядом горела дверца, и Ева очень боялась, что ночью та упадет на нее, голову прижарит. Зато здесь, у печки, матушку было видно лучше.

Сначала Ева разглядела еще больше тряпок – матушка будто вся из них состояла, высовывала наружу только быстрые длинные руки. Лицо ее скрывалось в черном тряпичном колодце, и его Еве удалось рассмотреть только в тот момент, когда матушка нагнулась, чтобы поцеловать ее на ночь. На лице этом был рот – прорезь без губ, в которой блеснули несколько острых, коричневых от гнили зубов. Был и нос, длинный, изогнутый, слегка вздернутый. Были морщины. Они тянулись от подбородка вверх, и там, где у матушки должны были быть глаза, морщины сплетались в черные пористые проруби. Ева хотела закричать, но матушка зажала быстрой рукой ей рот. Холодная ладонь пахла землей и чем-то сладким, тяжелым.

– Т-с-с-с, – прошипела матушка. – Братьев, сестер разбудишь.

Она еще сильнее нависла над Евой, дыхнула гнилым. Ева задергалась, думая, что заснула еще в лодке и теперь видит кошмар про Ягу, но матушка вдруг ударила ее в живот свободной рукой и еще сильнее сжала рот, ухватила за нос двумя пальцами. Ева почувствовала, как лопается в легких воздух – сразу закружилась голова, заболела, а руки-ноги задергались еще сильнее.