Обитель милосердия [сборник] - [19]

— Ну, здравствуй, король шабашки! — поздоровался Бадайчев. Огляделся, осваиваясь. При виде стилизованного под терем дома губа его оттопырилась.

— Наслышан про сей шедевр, — протянул он. — Ловко, гляжу, устроился. Палаты белокаменные, розы-мимозы. Прямо персональный коммунизм. Будто нет за оградой ни бедности, ни разрухи.

— Как не быть, пока вы есть, — Никитин незамедлительно выпустил колючки наружу.

Пред, непривычный к подобному укороту, предостерегающе свел брови.

— Это ты о ком так?

— Да о вас обо всех. — Не было в Никитине заднего хода. Природа, создавая, не предусмотрела.

Бадайчев побагровел:

— Эва куда тебя вынесло! Уж и власть не власть. Развели прилипал!

— Это я-то прилипала?! — Никитин ткнул Бадайчеву едва не в физиономию бугристые свои ладони. — А ты подсчитал, сколько нас таких, шабашников, по Союзу? И сколько возводим. Одна моя бригада за сезон то сделает, что колхоз за пятилетку не осилит. О качестве уж не говорю.

— Положим, не задаром. Деньги получать не забывал.

— Это ты получаешь! А я зарабатываю.

— Зарабатываешь! А потом с тем же председателем делишься. Всех вокруг развращаешь!

— Да не я, а ты! — огрызнулся Никитин. — Я что, от полноты души ему даю? А может, потому что иначе подряда не будет? И если ты государственным мужем быть претендуешь, так избавь меня от этого. Дай умный закон, обзови нас какими-нибудь кооператорами, помоги со снабжением. Думай, короче, как работяг, вроде меня, с умом использовать, а не болтай до одури о перестройке. Вместо того, чтоб желваками играть, лучше прикинь, сколько одна моя бригада государству твоему сэкономила.

— Моему?!

— А мне оно без надобности. Я сам по себе.

За плетнем крякнули. Подкравшийся отчим подслушивал, сидя на корточках.

Оба — и хозяин, и гость — вдруг опамятовали. Представили, как выглядят со стороны. Усмехнулись, не сговариваясь.

— Верно говорят, невозможный у тебя характер, Никитин, — примирительно сказал Бадайчев.

— А я со своим характером не набиваюсь, — рубанул, всё ещё в горячке, Эдик. — Говори, с чем пришел. Если б загнобить хотел, холуев бы своих из милиции подогнал. А раз сам, значит, что-то всерьёз?

— Всерьёз, — признал Бадайчев. — Через две недели открываем лекторский центр по пропаганде основ марксизма-ленинизма.

— Эва!

— Первый по области. Открытие запланировано на седьмое ноября, сразу после демонстрации.

— И?..

— Трубы прорвало. Подвал залило.

— В первый раз, что ли?

— Торжественное открытие. Специально приурочено к юбилею Октябрьской революции. Из Калинина много народу подъедет. Из Москвы тоже — замминистра, телевидение. Под моё слово едут… Подставили, сволочи! — с ненавистью рявкнул Бадайчев. — Только щёки надувать сильны! А по факту — бракоделы! Совсем рабочий человек перевёлся. А там… виртуозы нужны. Мало что ремонт. Филигранная отделка требуется. Чтоб без швов.

Непонятное молчание хозяина Бадайчеву не понравилось.

— Запросы твои знаю. Фонды выделим. Лично прослежу, — успокоил он.

— Не знаешь, — Никитин мотнул вихрастой головой. — Хочу на ноябрьской демонстрации на трибуну.

— Чего?!

— На трибуну! — упрямо повторил Никитин.

— Трибуна для вождей и передовиков, — жёстко напомнил председатель горисполкома.

— А я он и есть — передовик. И хочу, чтоб все это знали.

— Ты не передовик! Ты для всех был, есть и будешь — шабашник! — Бадайчев набычился. — И если я тебя на трибуну запущу, знаешь, что говорить станут?

— Это моё условие.

— Две цены.

— Трибуна или ищи другого! — непререкаемо закончил разговор Никитин.

Бадайчев, загнанный в угол, аж рыкнул от злости.

— Ладно! Будет тебе трибуна, — выдавил он через силу.

— Слово?

— Сказал же!

— А пропуск?

— Сделаешь, получишь прямо у входа. Передам в оцепление. Не попрощавшись, круто развернулся и, не разбирая дороги, прямо по глине зашлёпал к калитке.

Замаявшийся в засаде отчим подбежал, разминая затекшие ноги.

— Слышь, Эдька! Соображай, чего удумал. Соглашайся деньгами, пока не поздно. Хошь, догоню?

Под тяжелым взглядом пасынка бессильно отступился.

— Да! Будет дело под Полтавой!

На ноябрьскую демонстрацию погода выдалась отменная, как по заказу. Колонны шли нарядные, весёлые, с шарами да транспарантами. С песнями и плясками на тротуаре. Шёл в кои веки и Эдуард Никитин. Непривычно нарядный, в костюме-«тройке» и той самой накрахмаленной рубахе. С женой, Михрюткой и увязавшимся пьяненьким отчимом.

Перед выходом на центральную площадь помахал рукой жене с сынишкой, ловко поднырнул под цепочку солдат и пружинистым шагом зашагал к трибуне, с которой приветствовали демонстрантов отцы города.

— Пропуск? — дорогу ему перегородил стоящий впереди оцепления майор милиции.

— По персональному приглашению председателя горисполкома Бадайчева, — с небрежным достоинством сообщил Никитин. Показал паспорт. Сделал движение протиснуться мимо.

— Минутку! — майор выставил шлагбаумом руку. Но уверенное поведение незнакомца несколько его смутило. — Все равно должен быть либо в списках, либо кому-то передано. В списках, сколько помню, такой фамилии нет.

— Наверняка передано, — согласился Никитин. Обернувшись, лучезарно помахал встревоженным жене и сынишке, которых поток демонстрантов вдавил в солдатскую цепочку. Нинка, выдерживая толчки, своим широким задом с трудом укрывала Митхрютку.