Глава 1. Последний май войны
Чуть припомню русскую равнину
Замирает сердце. Боже мой!
Вся в пыли дорога на чужбину,
Вся в цветах дороженька домой [1].
Искрошившая Европу Вторая мировая война близилась к концу. Советские и союзнические войска стремительно продвигались по землям поверженной Германии, навстречу друг другу.
К началу мая Вторая ударная армия Федюнинского ворвалась в Переднюю Померанию.
1 мая с боем взят Штральзунд.
3 мая волны наступающих соединений захлестнули последний оплот обороны — остров Рюген — и слились с волнами Балтики.
На страшном острове Рюген — родине ФАУ — и случилась поразительная история, память о которой, словно травинка, пробилась сквозь многолетнюю толщу умалчивания.
… Вдоль скалистого, скупо поросшего балтийского берега свободным строем брели тридцать бойцов. Тридцать войсковых разведчиков. С вещмешками за плечами, с автоматами на груди, с запасными дисками в брезентовых чехлах на поясе. Многие с непокрытыми головами, с пилотками, заткнутыми под ремень.
Шли чуть ли не вслепую. Прищурив глаза, впитывая жадными ноздрями солоноватый морской ветерок и одновременно стараясь уловить пряные запахи из глубины острова, — началось майское цветение садов. Май, Боже мой, — май! Не надо таиться в придорожных канавах, часами дожидаясь возможности перескочить на другую сторону. Можно просто плестись по этой самой дороге, не остерегаясь авианалета. Конец многолетнего, кровавого, вымотавшего всех труда.
То, что вымотались до предела, обнаружили именно сейчас, накануне капитуляции. Прежде война казалась нескончаемой. И вдруг из-за плотного тумана проглянул берег. При виде желанной цели руки, ноги, головы налились свинцовой тяжестью. И усилия, еще недавно дававшиеся естественно, сделались неподъемными. Они дотянули. Но это оказалось пределом. Не было даже сил радоваться победе. Довлело одно — желание покоя и отупляющего, восхитительного безделия.
— Воздух! — всполошный выкрик в рядах разорвал тишину. Кто-то тревожно вздрогнул, оглянулся на кричащего — рядового Ипатьева. Но, разглядев расплывшуюся веснушчатую физиономию, продолжил движение. Могучий ефрейтор Будник молча погрозил незадачливому шутнику кулачищем. Остальные на незатейливую хохму вовсе не отреагировали.
Пора бы устроить небольшой привал. Но командир Отдельной разведроты 108-го стрелкового корпуса капитан Арташов брел впереди, погруженный в себя. По бедру его лениво постукивала обтрепанная, вытертая до белесости полевая сумка. Исхлестанная дождями и вьюгами. С дырой в кирзе, оставшейся после попадания осколка. Трудно было представить, что этому статному, широкоплечему мужчине едва исполнилось двадцать четыре года. Впрочем таким он был и в двадцать один, после нескольких месяцев в разведке. Привычка принимать решения и отвечать за них, находить выход там, где для других его не осталось, а главное, — необходимость посылать на смерть, давно превратила ленинградского студента и непризнанного поэта дерзкого и мечтательного Женьку Арташова в сдержанного, знающего тяжелую цену своему слову человека, по жесту которого шли под огонь бывалые, давно пережившие все возможные страхи мужики. Он помнил о погибших по его приказу, а живые помнили о тех, кто благодаря ему выжил. И за то, что даже в смертельном их ремесле умел поберечь своих, уважали и рвались из госпиталей к капитану Обгони смерть, слава о котором гремела по Федюнинской армии.
Вот и сейчас из памяти Арташова не выходили двое погибших при штурме острова. Никто не упрекнёт его в их гибели, — он послал их туда, куда обязан был послать, и именно с задачей, которую они выполнили, — выяснить, не укрылся ли в дюнах противник. Они выяснили — ценой жизни. Кто мог знать, что следом шел танковый батальон, который перепахал бы остатки фрицев без всякой разведки. Никто и никогда не обвинит. Но сам он зачислил эти бессмысленные смерти на собственный счет, и не существовало судебной инстанции, которая смогла бы отменить этот самоприговор. «Есть в нашей жизни странные минуты, в крови цветут победные салюты. А ты молчишь». Арташов аж головой тряхнул, отгоняя возникшие будто ниоткуда строки. Ссутуленная спина командира не давала забыть о последней потере и бойцам, будто укоряя каждого в том, что не его, а других накануне победы послали на смерть. И хоть вымотались до предела, подойти к капитану не решался никто. Даже идущий следом ординарец Сашка Беляев — ротный щеголь. Всегда в свежем подворотничке, гладко выбритый. Единственный в роте, пренебрегая уставом, носил широкий офицерский ремень и хромовые, надраенные сапоги. Вот и сейчас, во время долгого марша по пыльной дороге, ухитрился сохранить блеск на голенищах. Но главная Сашкина гордость — офицерская гимнастерка, что досталась ему после гибели взводного. Сашка говорит, что гимнастерка — память о товарище. Это правда, но не вся. Гимнастерку Сашка носит как талисман. Взводный был убит автоматной очередью, прошившей тело от живота до сердца. Теперь на месте разрывов аккуратные штопки. Сашка втайне верит в приметы и убежден, что снаряд дважды в одну воронку не падает, а, стало быть, гимнастерка мертвеца защитит от смерти живого. Меж тем сильно припекло. Сашку нагнал Петро Будник.
![Константинов крест [сборник]](/storage/book-covers/8d/8dec2df13c8ef0eb7a0da8d572ce8faac0e6001c.jpg)
