Обезьяна приходит за своим черепом - [128]

— Нет, — сказал Ганка, по-прежнему не замечая тона Гарднера, — у неё были красные кости. В могилу, понимаете, горстями насыпали какую-то минеральную краску, особую глину, кажется. При жизни эти люди красили тело в багровый цвет. После смерти этой женщины они этой же краской наполнили её могилу. Мягкие части разложились, ну а кости впитали этот порошок и окрасились в него. Профессор назвал этот склеп «Красная леди».

— Ага, — сказал Гарднер, всё ещё присматриваясь к рисунку, — ну а для чего же понадобилась профессору эта «красная леди»? Он собирался что-нибудь доказать ею?

— Видите ли, — сказал Ганка, — в этом случае был обнаружен полный скелет. Антропометрические измерения дали совершенно новую картину. — Он на минуточку остановился, но Гарднер внимательно и неподвижно посмотрел ему в лицо, прошёл за стол, отодвинул кресло и сел.

— Да, да, — сказал он, — новую картину. Какую же именно?

— Оказалось, — сказал Ганка, — что этот скелет более родствен по своему строению одной из индийских народностей, недавно обнаруженных на отрогах северных Гималаев, чем любой из европейских.

— Ага, — заинтересованно подхватил Гарднер, — вот оно что? Ближе к индусам? А в это время на территории Германии жил... — он щёлкнул пальцами, припоминая, — ну, какой чёрт жил там в это время? Всё забываю его фамилию...

— Гейдельбержец, — подсказал Ганка.

— Ага, тот страшный, с обезьяньей мордой, что стоит в институте. Значит, в Европе, в частности в Германии, жили вот такие уроды, а в Индии... — Он помолчал, наклонив голову, и о чём-то подумал. — Здорово, сказал он, наконец, удовлетворённо. — Каждому по заслугам. Умный старик... Ну хорошо, будем смотреть дальше.

Опять они раскрывали шкафы, вынимали и клали на стол кипы фотографий, исписанных тетрадок, каких-то вырезок, выписок и протоколов.

Вытащил Ганка и несколько папок из благородной чёрной кожи, с золотым тиснением на ней, дипломы и грамоты заграничных университетов, академий и обществ. Гарднер и смотреть их не стал, бегло полистал и бросил.

Затем вытащил длинный пергаментный пакет, очень толстый, запечатанный чёрным сургучом. Он был зачем-то крест-накрест обвязан зелёной атласной ленточкой, и Гарднер сильным движением оборвал её и бросил. Потом распечатал конверт и тряхнул его. На стол посыпались голубоватые, жёлтые, фиолетовые и просто белые листки. Все они были исписаны мельчайшим игольчатым почерком. Ганка поднял с полу упавшую обложку, в которую они были уложены внутри конверта. «Письма моей невесты», — прочитал он вслух.

В глазах Гарднера вспыхнул весёлый огонёк. Он поднял один сиреневый листок и понюхал его.

— Духи! — сказал он. — Ай да старик! Ну ладно, это всё в ту же кучу.

А Ганка между тем стоял и вглядывался в другой листок, где буквы стояли так тесно, а строчки так близко друг к другу, что и прочесть-то его можно было не сразу.

Письмо было датировано самыми первыми годами нового века, и город, который стоял около даты, Ганка знал хорошо. Это был большой славянский город, около которого профессор обнаружил своего нашумевшего моравского эоантропа.

Вглядываясь в микроскопические буквы этого неизвестного ему девичьего почерка, в текст, написанный по-немецки, он ясно почувствовал, что это писала какая-то его соотечественница. Было много ошибок, в строении фразы чувствовался недостаток слов. А некоторые слова — «милый, дорогой» — и вовсе были написаны по-чешски. Он перевернул листок и в конце прочёл короткое чешское имя. Почти машинально он подошёл к углу стола, локтем бесцеремонно отодвинул Гарднера, который бегло просматривал и бросал с размаху в угол старые записные книжки, бормоча под нос что-то такое: «В огонь, в огонь, это в огонь!» — и взял в руки всю эту кипу.

Он перелистал её немного и скоро нашёл то, что искал.

Это была фотография девушки, высокой, русой, с длинными косами, в тёмном простом костюме, который обыкновенно носили курсистки того времени.

Она неподвижно и строго смотрела с фотографии, видимо, поражённая и этим костюмом и важностью момента. Но так ясно угадывалась ещё почти детская припухлость её нижней губы, её ямочки на подбородке, полнота и розовость щёк — всё то, что не вышло на портрете, снятом у дрянного фотографа. Внизу карточки были наляпаны золотые медали и короны и размашистая, золотая же подпись. Ганка повернул фотографию и задержался, читая надпись на обороте.

Профессора Мезонье эта девушка звала не «Леон», а «Лев», и последние три строчки она написала по-чешски. «И он молчал об этом всю жизнь! — подумал Ганка. — А в доме его жила, ходила и рожала ему детей другая женщина. Всю свою жизнь он никогда не произносил имя этой девушки... Господи, Боже мой, как же это так?»

Гарднер повернул голову, увидел, что Ганка держит в руках фотографию, взял у него её, мельком взглянул и отбросил в сторону.

— Не люблю толстых, — сказал он машинально. — Что за булочница! Лицо как у мопса. И одета под мужика... Ну, бросайте, бросайте её, Ганка! У нас с вами ещё дел до чёрта. А я к вечеру хочу кончить хоть эту комнату. — Он оглядел кабинет. — Да, а скажите, пожалуйста, коллекции-то свои он хранил здесь?