Обезьяна приходит за своим черепом - [127]

— Сумчатая крыса! — вдруг, забывшись, выпалил он. Сейчас же, опомнившись, замахал руками, мелко закачал головой и забормотал: — Ничего подобного, ничего подобного!

Ганка удивлённо посмотрел на него, но ничего не сказал.

Ланэ сидел потный, красный от стыда и ёжился.

— Идём на улицу, — сказал вдруг Ганка, — здесь не совсем удобно. Я всё-таки хочу знать поподробнее, как всё случилось! И как вы могли допустить, Ланэ, где были ваши глаза? — закричал он снова, охваченный новым порывом горя. — Боже мой, Боже мой, вы виноваты не меньше меня.

«Вот как? — удивился про себя Ланэ. — Оказывается, я на тебя имею право кричать?» — и смиренно ответил:

— Ах, разве я знаю что-нибудь! Какие там подробности! — Он скорбно махнул рукой. — Но вот что меня удивляет: как вы сумели?..

— Как я сумел пройти сюда? — догадался Ганка. Он нахмурился. Да, да, на этот вопрос следовало ответить, ведь Ланэ имел право задать и другой подобный же: зачем он пришёл сюда? И на это ему тоже пришлось бы ответить. — Да очень просто. У меня письмо к Курцеру от Гарднера. Я должен был явиться к нему, но раньше хотел выяснить обстановку и поговорить с вами.

— Идите, идите! — сказал быстро Ланэ с каким-то суеверным даже ужасом. — Курцер-то ещё не приехал, а Гарднер тут. С этим же человеком шутить не следует.

— Вы думаете, что у меня тоже слабое сердце? — усмехнулся Ганка.

— Если бы у вас было слабое сердце, — хмуро сказал Ланэ и в первый раз посмотрел Ганке прямо в глаза, — вы не вышли бы от полковника Гарднера. Видимо, всё оказалось в надлежащем порядке.

— Да? — зло ощетинился Ганка.

— Я так полагаю, что да, — хмуро сказал Ланэ. — А в смерти профессора...

— Ну? — крикнул Ганка.

— Курцер ни при чём, — докончил Ланэ. — Профессор оказался слишком последовательным учеником Сенеки.

Ганка посмотрел на Ланэ. Толстяк грустно и даже виновато усмехался, но глаз с Ганки не спускал. Его лицо изображало страдание, но было спокойно и даже светло.

— Идите к Гарднеру, — повторил он настойчиво и дотронулся до его плеча. — Тот знает больше, чем я. Сегодня приедет доктор, и тогда всё разъяснится.

Глава пятая

— А, летучий голландец, пришёл! — приветствовал Гарднер Ганку. — Ну, вовремя, вовремя, ничего не скажу, вовремя! А ну-ка, идёмте. — Он провёл его в кабинет и широко распахнул двери. — Вот, полюбуйтесь, чёрт знает что такое! — сказал он недовольно, входя в комнату. — Свиной хлев. Меня интересует, жена что же смотрела? — Он быстро прошёл к столу, поднял засохшую корку, недоуменно поднёс её к лицу, положил обратно, щёлкнул пальцами, отряхивая их, и повторил: — Чёрт знает что! Ужей развёл, старый осёл! И жил ведь в таком болоте! Я бы, кажется, и часа не выдержал. Ганка, ну-ка...

Ганка в кабинет не прошёл. Он стоял на пороге, смотрел на Гарднера и улыбался.

— Ну, так что же? — обернулся к нему Гарднер. — Попробуем всё-таки разобраться в этом хламе. Во-первых, где у него тут бумаги?

Улыбка Ганки стала шире, определённее; он прошёл в глубину комнаты, открыл деревянный шифоньер и вытащил тугую кипу бумажных листов.

— Ага, — сказал деловито Гарднер. — Вот оно самое. А ну, давайте, давайте сюда!

Он быстро стал перелистывать рукописи и даже фотографические снимки.

— Но это что-то старое, помеченное тридцать девятым годом, — черепа да кости. На иное он был и неспособен. — Он перевернул ещё несколько листов. О, вот это другая материя! — сказал он.

Вынул акварельный портрет и прищурился, приглядываясь.

С пёстрого листка ватманской бумаги улыбалась красавица. У неё было круглое лицо, большой лоб и сильно подчёркнутые линии скул. Взгляд у красавицы этой был прямой, простой и дикий. Художнику очень хорошо удалось выражение этой неподвижной и спокойной отчуждённости. Сразу можно было догадаться, что вот этим взглядом, устремлённым в пространство, и ещё какимито приёмами, тонкими, неуловимыми, но создающими сразу же особое настроение, художник подчёркивал особую задачу этой своей работы. Вероятнее всего то, что красавица эта не была списана с натуры, что не портрет это даже, а именно только рисунок. И в то же время тонкость линий, твёрдость карандаша, а потом и акварель придавали этой картине вид, силу и достоверность портрета. И ещё одно бросалось в глаза — красный цвет. Красавица была красная, как пион. Он не был особенно интенсивен, этот цвет, и человеческое лицо не делалось от него страшным или смешным.

— Красотка! — повторял Гарднер. — Глаза-то, глаза-то какие! Так и съел бы! А что это он её словно красными чернилами облил?

— А это красная леди, — пояснил Ганка и тоже наклонился над рисунком.

— Хм! — усмехнулся Гарднер. — Что красная, то верно, а вот что леди, то... — Он стоял, присматриваясь. — Папуаска какая-то! Но глаза, глаза... чёрт!

— Видите ли, — любезно сказал Ганка и наклонился над Гарднером, — это последняя находка профессора. Он всё собирался опубликовать её и откладывал. Её откопали в Северной Англии.

— То есть как? Такую и откопали? Да кто же зарывает таких красавиц? Он нарочно не понимал Ганку.

— Да нет, нет, — мягко сказал Ганка, — не её, конечно, а её череп и кости.

— Ах, кости! — разочарованно протянул Гарднер. — Ну, кости меня интересуют только служебно. И вот по костям он эту красавицу и составил? Красная-то, красная почему? — захохотал он вдруг. — Так, для большей дикости, что ли?