Обезьяна приходит за своим черепом - [126]

— Ну, вот, — сказал Курт откуда-то издалека, — теперь хоть опять вы на себя стали похожи. Лежите только смирно и не двигайтесь, а то вас опять начнёт тошнить. Долго вы там просидели, в тюрьме-то?

— Я? В тюрьме? — спросил Ганка. — Да нет, недолго, что-то очень недолго. Около двух недель. А вот видите, в это время... Да что ж я около вас, — снова всполошился он вдруг. — Мне надо же... — он завозился на подушке.

— Ну, вставайте, вставайте, — сказал Курт добродушно, — посмотрю я, как это у вас получится. Ну?!

Но Ганка лежал уже опять, закрыв глаза и тяжело дыша открытым ртом.

— Ну, так что же вы не встаёте?.. То-то! Никуда вы и не встанете, никуда не пойдёте, да и незачем вам, по правде сказать, ходить. Разве вы не понимаете, что в доме не до вас? А вот что мы лучше сделаем. Я сейчас лучше призову к нам Ланэ...

— Да, да, — забеспокоился Ганка, — Обязательно Ланэ! Мне самому нужно было бы сходить за ним, ведь это так неудобно, что вы пойдёте от моего имени.

— Да лежите, лежите, — твёрдо сказал Курт, — сейчас он будет у вас.

Ланэ сидел около Ганки и плакал.

Платок его был уже мокрый, и он комочком положил его на колени.

Несколько раз он начинал было говорить, но, сказав два слова, махал рукой и шептал: «Нет, не могу, никак не могу», — и снова плакал. Наконец Ганке это надоело, и он сильно и грубо дёрнул его за рукав.

— Ладно, — сказал он, — будет!

Ланэ всхлипывал.

— Ну, слышите? Я же вам сказал — будет! Расскажите мне, как это произошло.

Ланэ поднял на него красные воспалённые глаза.

— Это несчастное письмо, которое заставили нас подписать.

— Ну, это я всё знаю, — сказал Ганка. — Вы прочли его профессору?

— Там была и ваша подпись, — сказал Ланэ, бессознательно защищаясь от Ганки. — Когда я показал его профессору, ему стало совсем плохо, он... Ланэ оглянулся и, увидев, что Курта в комнате нет, воровато спросил: — Вас били?

— Да! То есть нет! То есть да! Да! А, чёрт! — разозлился Ганка. Врать ему не хотелось, а правду рассказать он не мог, да и не понял бы её этот чувствительный, трусливый и малодушный добряк. — Ладно, обо всём этом после. Ну, потом, что было потом? Вот вы ему показали мою подпись, что было дальше?

— Да ничего потом не было, — растерянно ответил Ланэ и остановился, словно сам удивляясь своим словам, — совершенно ничего. Профессор заперся в своём кабинете, никого не впускал, даже госпожу Мезонье, а потом и умер.

— То есть как умер? То есть как это умер? — зарычал на него Ганка. Вы подумайте только, что вы говорите!

Он вскочил с кровати, и это оказалось неожиданно легко и просто, голова у него больше не кружилась, он чувствовал себя очень здоровым и помолодевшим на добрый десяток лет, вся прежняя сила вернулась к нему внезапно. Толстяк этот был совсем не виноват, но, честное слово, он мог бы разорвать его на куски.

— Отчего это умер? Как это так: совершенно здоровый человек...

— Он не был здоровым, — устало сказал Ланэ. — Только не кричите на меня, пожалуйста, Ганка, у меня и так в голове всё перемешалось. Ох, и зачем я написал ему это письмо?

— Какое ещё письмо? — свирепо спросил Ганка.

Ланэ помолчал, потом сказал:

— О крысах. Маленькая сумчатая крыса хочет жить и приспосабливается, а вот атлантозавры вымирают. Зачем я ему написал это?

— Чёрт знает что такое! — сказал ошалело Ганка. — Сумчатые крысы, атлантозавры... Отчего умер профессор? — закричал он вдруг. — Умер, умер отчего? Вот о чём я вас спрашиваю! Ну?

— От паралича сердца, — мёртво ответил Ланэ, глядя в угол.

— Кто это сказал? — ошалело спросил Ганка,

— Гарднер вызывает доктора, — уклончиво ответил Ланэ, и нижняя челюсть его опять дрогнула.

— Гарднер? — гневно спросил Ганка. — Я сегодня же его...

Он не окончил, сел на кровать и стал щипать одеяло. Его уже трясло, он знал: поговори он ещё пять минут с Ланэ — и тогда он чёрт знает что может ему сказать, а именно этого и не следовало делать. «И, в конце концов, подумал он, — как бы ни умер, но умер. Теперь это уже не важно. Надо говорить о чём-нибудь другом».

— А как ваше здоровье, Ганка? — уныло спросил Ланэ.

Его чувства были очень сложными. Он, конечно, тоже не верил, что смерть произошла от паралича сердца, но и ярость Ганки показалась ему необоснованной и необъяснимой, а тон, которым тот разговаривал с ним, уже совершенно неподходящим к обстоятельствам дела. В самом деле — как он смеет кричать? Разве он сам не подписал эту проклятую декларацию? Ого! Как ещё подписал! Чуть не первым. Чего же он теперь выходит из себя, нервничает, требует отчёта и ответа, интересуется подробностями, ну, словом, ведёт себя так, как будто он совсем не причастен ни к чему? Но вместе с тем в вопросах Ганки, в его гневе, в его негодующих криках и понукании была какая-то необъяснимая сила, право спрашивать, и это удерживало Ланэ от того, чтобы задать ему прямо эти же самые вопросы. А продолжать разговор дальше в том же тоне было просто невозможно. К тому же его мучило воспоминание о письме к профессору, которое, оказывается, ни в коем случае не следовало посылать. Фраза же о крысах положительно не вылезала у него из головы. Его даже передёргивало от жгучего стыда, когда он вспоминал о ней.