Даже когда он был еще совсем маленький, он никогда не оставался без дела.
Если люди спокойно сидели и разговаривали, он потихоньку к ним подбирался и старался развязать шнурки. Иногда после дружеской беседы сразу двое или трое матросов обнаруживали, что у всех шнурки развязаны, а у кого-нибудь обмусолен и обкушен кончик. Поднимался крик, хохот. Это всех очень развлекало и приписывалось необыкновенной хитрости и уму Соленого.
К обеду чаще всего бывал компот, и щенку отдавали изюм или чернослив. И тогда он начинал охотиться за изюминкой. Перекатывал ее лапой, хватал в рот, мотая головой, ронял, делал вид, что она вырвалась, и начинал с. рычанием за ней гоняться, потом залезал на диван и, свесившись оттуда, долго и хищно ее подстерегал, а уж затем бросался на нее сверху и съедал с видом победителя.
Первое время, когда он еще не умел вовремя уступать дорогу, бывало, что ему кто-нибудь отдавливал лапу. Он поднимал страшный крик и убегал, но, немножко успокоившись, возвращался обратно на трех ногах и протягивал виновнику больную лапу, чтоб тот его пожалел.
Когда он немножко подрос, он упорно стал учиться ходить по лестнице. Это было очень трудно. Надо было становиться на задние лапы, опершись передними на ступеньку, и долго задирать одну заднюю, которая никак не доставала до ступеньки. А когда он научился, наконец, влезать на несколько ступенек, он подолгу сидел там, не зная, что дальше делать, потому что спускаться было во сто раз труднее. Нужно было осторожно сползать на животе, тянуться передними лапами, а часто они не успевали достать, и тогда приходилось кубарем катиться вниз...
Когда кто-нибудь столярничал на палубе, пес усаживался напротив него и часами мог не отрываясь следить за руками работающего человека. «Общественный инспектор пришел, — смеялись матросы, — проверяет качество работы». Всем это название нравилось, и, когда пес заглядывал в рубку управления, вахтенный его спрашивал: «Ну что, опять проверять пришел? Все в порядке, курс правильный». И называл курс. Соленый понимал, что с ним шутят, и приветливо помахивал хвостом.
Если в камбуз вход был воспрещен раз и навсегда, то в капитанскую каюту можно было входить только с разрешения — он это прекрасно знал. Научившись лазать по лестницам, он в тихое время, после обеда, осторожно поднимался на среднюю палубу и останавливался на пороге каюты капитана. В том случае, когда капитан его не замечал, он переминался с ноги на ногу и тихонько-просительно урчал с закрытым ртом.
— Ну, поди посмотри! — говорил обычно капитан, и тогда Соленый подбегал к большому зеркалу и становился на задние лапы.
Так и есть, другая собачонка опять была тут как тут. Иногда ему казалось, что она ничего себе, а иногда по выражению ее морды он решал, что она замышляет что-то недоброе. Он долго с ней переглядывался ненавистным взглядом, потом злобно рычал, чтобы ее спугнуть, тыкаясь носом в холодное зеркало. Окончательно разозлившись, он с лаем бросался вперед, и передние ноги соскальзывали у него на пол. Собака исчезала. Уверенный, что ее прогнали, он успокаивался и шел поздороваться с капитаном.
— Дуралей ты, дуралей! — произносил капитан, и пес безошибочно понимал, что это значит: «Славный ты, хороший пес», и поталкивал плечом колено сидевшего у стола капитана, чтобы тот его погладил…
Вопреки тому, что думают люди, начитавшиеся старых историй про матросскую жизнь, из отпусков на корабль никто из матросов не возвращался пьяным... Эти советские матросы на корабле были все равно что на производстве во время плавания и не были похожи на тех красочных, но разнузданных морячков, которые возвращались с берега с залихватской песенкой "Йо-хо-хо! И бутылка рома!.." Поэтому, если кто-нибудь и выпивал на берегу, то понемногу и потихоньку, чтобы не было заметно, и спешил скрыться с глаз товарищей, чтобы не иметь удовольствия любоваться собственным, очень противным портретом в очередном номере корабельной стенной газеты.
К сожалению, старый и отличный матрос Мартьянов имел некоторую слабость к вину. О том, что он выпил, можно было догадаться только по тому, что он держался очень прямо, был подчеркнуто вежлив и неприступен до надменности. И еще по запаху чеснока, которым он «забивал» предательский дух алкоголя. Однажды он вернулся с берега твердой походкой, суровый и высокомерный, в сопровождении Соленого, который ходил с ним на берег гулять. Никто бы ничего и не заметил, если бы не выдал Соленый. Боцман, присев около него на корточки, чтобы погладить по случаю возвращения на борт, вдруг сморщился и отшатнулся. От собаки невыносимо несло чесноком. Пока Мартьянов выпивал и закусывал, щенок подобрал упавшую на пол дольку чеснока и от скуки добросовестно ее сжевал.
Матросы до упаду хохотали, нарочно подходили понюхать, как Соленый наелся чесноку. А на другой день в стенгазете была карикатура, как Мартьянов вместе с собакой выпивают и закусывают чесноком и вместе, выпивши, возвращаются на корабль. Собака выглядела очень надменной. Мартьянов ходил три дня мрачный. И, кажется, перестал злоупотреблять не только чесноком, но и тем, что им закусывают.
