«Обезглавить». Адольф Гитлер - [12]

Шафров медленно поднял на нее виноватый взгляд и ему бросилось в глаза, как по шее Марины от воротничка платья до подбородка прошла нервная рябь и, перевалив на щеки, разлилась по лицу холодной синевой. Поняв ее состояние, он попытался смягчить жестокость своего сообщения и, как мог успокаивающе, мягко ответил:

— Консул уведомил меня, что решение о нашем отъезде откладывается на какое-то время. Что…

Марина охнула, обессиленно опустилась на стул и Шафров тот час умолк.

— Почему откладывается? — глухо прозвучал вопрос Марутаева. Шафров участливо посмотрел на моментально сникшую Марину и на его лице появилась болезненная гримаса сострадания к ней.

— События в Европе вносят осложнение в наш отъезд,— щадяще ответил он, хорошо понимая, что сдержанным тоном не прикрыть страшной правды.

— Какие события? — простонала Марина.

— Война в Европе, дочка.

— Война?… — переспросила она отчужденно. Разум ее отказывался воспринимать то, что стало на пути возвращения на Родину. — О, да, да, война, — шептала она, одеревеневшими губами, будто с трудом постигая значение этого слова, — Война в Европе… война…

— Александр Александрович, вам отказали в посольстве? — осторожно уточнил Марутаев, плохо скрывая тревогу.

— Нет, конечно. Там работают люди достаточно тактичные. Они дали понять, что война — не время для возвращения.

— Война… Война… Не время для возвращения на Родину? — в тягостном отчаянии метался голос Марины — Война… — Она вдруг встрепенулась, и заговорила оживленно, словно открыла какую-то надежду. — Но при чем тут Бельгия? Ведь король Леопольд еще в тысяча девятьсот тридцать шестом году провозгласил нейтралитет. Об этом знает вся Европа. Знает Гитлер. Бельгия нейтральна!

— Нейтралитет, — проговорил с осуждающей иронией Шафров, — Дай Бог королю сохранить этот нейтралитет. Но, если смотреть правде в глаза, то события в Европе не оставляют надежды на это. Война на пороге Бельгии, и Гитлеру нет дела до ее нейтралитета. Надо готовиться к войне, дети, — закончил он и его старческие глаза человека, умудренного жизнью и пониманием военной ситуации в Европе, налились печалью.

Могильная тишина заполнила квартиру, будто сплошной сырой пеленой обволокла Марутаевых и Шафрова, отчего им стало безрадостно и холодно. Они так настроили себя на положительное решение в советском посольстве их судьбы, так были переполнены радостью возвращения на Родину, что совершенно уверовали в свое близкое счастье и поэтому ошеломляющее известие обрушилось на них со всей беспощадной жестокостью, повергло в оцепенение.

— Это… Это невозможно, — послышался в тишине квартиры переполненный горечью голос Марины. Она задыхалась от мучительной боли, от сознания беззащитности перед судьбой в Брюсселе. — Я так хочу на Родину, так хочу в Россию, что не могу и не желаю признавать никаких осложнений. Я хочу в Россию!

Она тяжело поднялась, подошла к окну, прижалась к холодному стеклу лбом и какой-то промежуток времени стояла неподвижно, словно окаменела. Ей хотелось плакать громко, навзрыд, но для такого плача не хватало сил и поэтому в глазах ее застыли невыплаканные слезы по своему счастью, безжалостно отсеченному войной.

— Фашизм… — послышалось от окна, — Нацизм… Гитлер… Я ненавижу их! Будь они прокляты! — Голос Марины внезапно осекся и она вновь умолкла.

Марутаев понял, что она впала в отчаяние и поспешил на помощь.

— Судьба немилостива к нам, — утешал он ее. — Но, что поделаешь? Надо собраться с силами. Надо жить, родная. Жить.

Голос его заметно дрожал, выдавая внутреннее волнение, с которым он сам еще не справился, и от этого с новой силой что-то тяжелое и невыносимо тоскливое сдавило грудь Марины. Она подумала, что Юрий также несчастен, как и она сама, что такими же, обреченными жить без Родины, в унижении, оказались ее дети. А она так хотела добиться им иной участи, иной судьбы. «Так, что же делать? Что?» — думала она.

— Нам предстоят новые страдания, — словно отгадав ее мысли, заговорил Шафров. Говорил он неторопливо, будто внимательно взвешивал каждое слово прежде, чем его произнести. Его печальный голос в притихшей квартире слышался пророчески, — Нам предстоят тяжелые испытания. Но, запомните, дети. Чтобы ни случилось с нами, нужно выдержать. Нужно и на чужбине быть достойными своей Родины, России, — Он выпрямился в кресле, как бы приняв торжественную позу, закончил окрепшим голосом, — Не забывайте: мы — русские.

— Русские… Русские… — шептала Марина. Она отошла от окна с бледным лицом, на котором не было ни кровинки, обвела тоскливым взглядом Шафрова, Марутаева, продолжила с мучительной болью в голосе. — У своих домов на чужбине они высаживают и любовно растят белые березы, как нежное напоминание о далекой Родине. И все… — Губы ее нервно искривились, — Нет у них Родины… Нет для них России, — выдохнула она и вдруг совершенно неожиданно заговорила стихами и читала их с потрясающей силой.

Россия… Печальное слово,

Потерянное навсегда

В скитаньях напрасно суровых,

В пустых и ненужных годах.

Туда никогда не поеду,

Но жить без нее не могу.

И снова настойчивым бредом

Сверлит в разъяренном мозгу: