Обетованная земля - [5]

Левин застегнул портфель.

— Я оставлю документы инспекторам и вернусь через несколько дней. Держите голову выше! Все будет в порядке.

Он принюхался.

— Ну и вонь у вас тут. Как в больнице, где нет дезинфекции.

— Пахнет нищетой, казенным домом и отчаянием, — сказал я.

Левин снял очки и потер глаза.

— Отчаянием? — иронически усмехнулся он. — У него тоже есть запах?

— Счастливый вы человек, если этого не знаете, — ответил я.

— Ну-ну! Ваши понятия о счастье довольно примитивны.

Я не стал ему возражать; бессмысленно было объяснять ему, что понятия о счастье не бывают слишком примитивными и что как раз в этой примитивности и состоит все искусство выживания. Левин протянул мне свою большую костистую руку. Я хотел было спросить, во что обойдутся его услуги, но промолчал. Было так легко сразу разрушить все одним неделикатным вопросом. Левина прислал Хирш — и этого было уже достаточно.

Я стоял и смотрел вслед удалявшемуся адвокату. Я все еще не мог поверить его заверениям: все, мол, будет в порядке. Сколько раз я уже позволял вот так себя убедить, а в итоге оставался у разбитого корыта. И все же я почувствовал в себе возбуждение, с каждой минутой оно становилось все сильнее, и я уже был не в состоянии справиться с ним. Дело было не только в том, что Хирш оказался жив и находился в Нью-Йорке, — тут было еще что-то такое, чему я сопротивлялся еще несколько минут тому назад и что я отверг со всей заносчивостью, на какую способен находящийся в беде человек: отчаянная надежда. Она возникла внезапно, откуда ни возьмись: сумасбродная, беспочвенная, безрассудная надежда — безымянная надежда, почти лишенная цели, лишь с туманным видом на свободу. Но свободу для чего? Куда? Зачем? Ничего этого я не знал. Это была надежда без имени, из-за которой то, что называло себя моим «я», начинало разрываться на части от такой элементарной жажды жизни, так что казалось, будто я сам был тут почти уже ни при чем. Где было теперь мое безропотное смирение? Где было мое недоверие? Мое жалкое, натужное, наигранное превосходство? Я и понятия не имел, куда они подевались.

Я повернулся и увидел перед собой ту самую женщину, что недавно плакала. Теперь за ее руку держался рыжеволосый мальчик. Он ел банан.

— Что с вами? — спросил я у женщины.

— Они не хотят впускать моего ребенка, — прошептала она.

— Почему?

— Они говорят, будто… — Она замялась. — У него задержка в развитии, — скороговоркой пробормотала она. — Но он обязательно поправится. После всего, что нам пришлось перенести! Он же не идиот! Это просто задержка в развитии. Он поправится! Они должны дать ему время! Он не душевнобольной! Но они мне не верят!

— Среди них был врач?

— Я не знаю.

— Вы должны потребовать врача. Специалиста. Он вам поможет.

— Как я могу требовать врача, — пробормотала женщина. — У меня совсем нет денег.

— Подайте заявление. Здесь это можно.

Мальчик аккуратно сложил кожуру съеденного банана и засунул ее в карман штанов.

— Он такой аккуратный, — прошептала мать. — Вы только посмотрите, какой он аккуратный! Разве он похож на сумасшедшего?

Я посмотрел на мальчика. Казалось, он не слышал, что говорила мать. Его нижняя губа отвисла, он чесал свою огненно-золотую макушку. Солнце сверкало в его глазах, словно они были стеклянными.

— Ну почему они не хотят его впускать? — бормотала мать. — Он же и так несчастнее всех остальных.

Я не знал, что ответить.

— Они многих впускают, — сказал я наконец. — Почти всех. Каждое утро кого-то отвозят в город. Потерпите еще немного.

Я презирал себя за эти слова. Мне хотелось провалиться на месте под взглядом глаз, обращенных ко мне в час беды, как будто я и в самом деле мог помочь. Но помочь я не мог. Окончательно смутившись, я засунул руку в карман, вытащил немного мелочи и всучил ее безучастному мальчику.

— На, купи себе что-нибудь!

Во мне говорило старое эмигрантское суеверие. Своим нелепым поступком я пытался подкупить судьбу. Мне сразу же стало стыдно. «Дешевая человечность в обмен на свободу, — думал я. — Что же дальше? Значит, вместе с надеждой заявился ее продажный братец-близнец — страх? И его еще более гнусная дочка — трусость?»

Этой ночью я спал плохо. Я стоял перед окнами, за которыми, как северное сияние, мерцали и переливались огни Нью-Йорка, и думал о своей разрушенной жизни. Под утро с каким-то стариком случился припадок. Вокруг его постели тревожно метались тени. Кто-то искал нитроглицерин. Старик куда-то подевал свои таблетки. «Ему нельзя болеть, — шушукались родственники. — Иначе все пропало! Завтра он должен снова подняться на ноги!» Таблеток они так и не нашли, но меланхоличный турок с длинными усами одолжил им свои. Поутру старик кое-как доплелся до дневного зала.

II

Адвокат вернулся через три дня.

— Ну и жалкий же у вас вид, — прокаркал он. — Что с вами стряслось?

— Надежда, — сыронизировал я. — Она сводит в гроб быстрее любого несчастья. Уж вы-то должны об этом знать, господин Левин.

— Оставьте ваши эмигрантские шуточки! Серьезных поводов для нытья у вас нет. Я принес вам новости.

— Что за новости? — спросил я, все еще опасаясь, что всплывет история с моим фальшивым паспортом.