Обещание жить - [55]

— Старший лейтенант ранен! Командование ротой беру на себя! Слушай мою команду: гранатами по танкам, пехоту отсекать огнем!

Голос Фуки. Что с Ротным? Ранен? Не может быть! Как же рота без него? Что мы все без него? Какой командир роты из Фуки или из Макеева? Куда ранен Ротный? Лишь бы не тяжело, лишь бы не смертельно. А Илька пусть командует, он побойчей меня.

— Комбата убило! Комбат погиб! — закричало несколько глоток, и Макеев похолодел: майор-туркмен убит, как же батальон без него? Неужели и Ротный погибнет? Нет, ранение должно быть легкое, и он выживет, обязательно выживет! Он же Герой и не имеет права умирать раньше времени. Я вас очень прошу, товарищ старший лейтенант: не умирайте. Будет в бою передышка — я вас навещу.

На взвод Макеева двигались два танка и самоходка. За десяток метров до траншеи «фердинанд» был подожжен, а танки достигли ее, перевалили и стали взбираться к гребню высотки, давя по пути расчеты минометной батареи.

Макеев вместе с солдатами стрелял по отставшим от танков автоматчикам, те несли потерн, но приближались. Тридцать шагов, двадцать, пятнадцать — наша стрельба даже ослабла.

— Огонь! Огонь! — исступленно заорал Фуки.

— Огонь, огонь! — повторил Макеев, надрываясь.

Но немцы были уже близко, вот начали спрыгивать в траншею. И у Макеева на миг возникла мысль: все повторяется, все сызнова, буду биться в рукопашной, только саперной лопатки нету. Он выпустил очередь, и — немцев перед траншеей уже не было, все спрыгнули — крутанулся на каблуках, выбежал из ячейки. Справа и слева в траншее — взрывы гранат, выстрелы, глухие удары, вопли, стоны. Макеев остановился, не зная, в какую сторону повернуть. Услыхал слева матерную брань и побежал туда.

На нашем бойце сидел верхом немец и душил его. Макеев сбоку увидал горбатый нос и массивную челюсть немца, его скрюченные пальцы, подбиравшиеся к горлу бойца, — бедняга, хрипит, матюкается, посинел, глаза вылезли из орбит. Примеряясь, чтобы не подстрелить своего, Макеев выстрелил немцу в затылок, и тот свалился. Макеев спихнул немца, помог подняться бойцу — все еще посинелый, ртом по-рыбьи хватает воздух.

— Чего ж позволил фрицу оседлать себя?

— Так, товарищ лейтенант… — Молоденький, с пушком на щеках боец левой рукой перехватил правую, перебитую. — Не левша я, да и одной лапой не навоюешь.

— Извини, — сказал Макеев. — Дуй на медпункт.

И вдруг он вспомнил о раненом Ротном и побежал на правый фланг.

КАК ОНИ РОЖДАЛИСЬ

Ткачук

Женщина рожала в борозде. Схватки начались в поле, она сперва присела, потом прилегла, потом откинулась, замычав от боли. Ее окружили бабы, суетились, давали советы, отгоняли прочь мужиков. Мужу и то не позволили подойти. Смущенный и встревоженный, он дымил самосадом и не слушал развеселившихся мужиков; радуясь непредвиденной передышке, они адресовались то к роженице, то к ее мужу, а больше так, для себя:

— Поднатужься, Оксана, и выстрели! Хлопчиком выстрели!

— Давай, давай, старайся, баба!

— Ну, Тарас, кого сработал, а?

— Ставь магарыч, свояк! Обмоем прибавленьице!

И все это со скоромными улыбочками и смешочками. Пока бегали за подводой, предродовые схватки достигли такой силы, что женщина, кусая губы в кровь, стала дико, пронзительно выть. От этого нечеловеческого воя жмурились бабы, бледнели девчата и перестали зубоскалить мужики. А затем вой ослабел и совсем замер, и в тишине пискнул ребенок. Он пищал и плакал все громче, все победней. Роженица улыбнулась страдальчески, просветлели бабы, и снова загомонили мужики. Обалдевший от переживаний и счастья новоявленный отец свертывал дрожащими пальцами цигарку и смолил злым, ядовитым самосадом.

А был солнечный денек. Пашня дышала паром, зеленела трава на припеке, отливала, рябилась речка в вербняке, на взгорке — беленые хаты под серой соломенной кровлей, в садах, в бахчах; лоснясь и шибая потом, хвостами отмахиваясь от слепней, лошади понуро дремали на лугу, гудели пчелы и шмели, в синем безоблачном небе — трели жаворонков, к вечеру передающих песенную эстафету соловьям.

Евстафьев

На селе Данилу не любили. Вздорный был мужичок, задиристый, драчун, выпивоха и бабник, над домашними лютовал. Жену до могилы довел, дочь из дому выгнал, где-то в городе, в прислугах прижилась. Да нет, не прижилась она там. Нагуляла — или как уж там — живот, и господа рассчитали ее. Подалась в родную деревню, да не к отцу, перед которым и во сне трепетала, а к сердобольной тетке, материной сестре. Позор был на всю деревню. Данила не желал видеть дочь, во хмелю грозился извести вместе с ее утробой. Как-то выпил, выломал кол и отправился крушить. Но не покрушил и не извел: тетка выскочила из сеней и оповестила, что у него родился внук. Данила остолбенел, кол выпал из его рук.

— Чего, чего? Чего мелешь-то?

— А того! Дед ты теперя, пора и остепениться…

Ничего не ответил на это Данила, ушел, пошатываясь. Назавтра явился трезвый, притихший, с намазанными маслом волосами, попросил проводить к дочке.

В избе стянул картуз, присел на лавку. Дочка заголосила:

— Папаня! Я вам благодарная…

Он не взглянул на нее, разглядывал то, что покоилось в зыбке. К ужасу дочери и тетки, взял ребенка на руки, подержал. И тут внук описал его. Тетка отобрала голопузое сморщенное существо, объяснила заискивающе: