Обещание - [4]

Со мной, как со страной, ни пить нельзя, ни спать,

но может ли страна царапать и кусаться,

когда ее приходят убивать?

Приписка:

но ты за брючину взяла, а он – за шею,

и спрятали за шкаф и под кровать.

3

Их слишком много бродит в голове,

но это не они, точнее не вполне.

Когда-нибудь они меня задушат

(они всегда, ужасные, с душком),

их теплые, их маленькие души

в такие ночи – бух, бабах, как гром.

4

Они, как мелкие, всегда вдвоем, втроем,

иначе как под кожу заберутся

(а вдруг мы, как в шкатулке, им противны,

и, сверху наблюдая наши спинки,

они уж лучше друг над дружкой надсмеются,

такой устроят, знаешь ли, содом).

5

Но если, Поля, все они меня оставят,

какой я буду легкий и прозрачный,

и можно всех во мне растлить или убить.

Так как же быть с любовницей иначе,

чем их судьбой себе живот набить?

6

Вот мой стишок вертится, как волчок,

их, шатких, жутких их цепляя на крючок

(а если он шиповником ветвится

иль будто тесто толстое растет).

Придет любовник, схватит за бочок:

Попробуй сам теперь собою насладиться.

Октябрь – 31 декабря 1995 г.

ТРАМВАЙ И ДРУГИЕ

* * *

Не страсть страшна, небытие – кошмар.

Мне стыдно, Айзенберг, самим собою быть.

Вот эту кофту мне подельник постирал,

а мог бы тоже, между прочим, жить.

Я быть собою больше не могу:

отдай мне этот воробьиный рай,

трамвай в Сокольниках, мой детский ад отдай

(а если не отдашь – то украду).

Я сам – где одуванчики присели,

где школьники меня хотят убить —

учитывая эту зелень, зелень,

я столько раз был лучше и честнее,

а столько раз счастливей мог бы быть.

Но вот теперь – за май и шарик голубой,

что крутится, вертится, словно больной,

за эту роскошную, пылкую, свежую пыль,

за то, что я никого не любил,

за то, что баб Тату и маму топчу —

я никому ничего не прощу.

Я все наврал – я только хуже был,

и то, что шариком игрался голубым,

и парк Сокольники, и Яузу мою,

которую боюсь, а не люблю, —

не пощади и мне не отдавай

(весь этот воробьиный, страшный рай).

Но пощади – кого-нибудь из них,

таких доверчивых, желанных, заводных.

Но видишь ли, взамен такой растрате

я мало что могу тебе отдати.

Не дай взамен – жить в сумасшедшем доме,

не напиши тюрьмы мне на ладони.

Я очень славы и любви хочу.

Так пусть не будет славы и любви,

а только одуванчики в крови.

О Господи, когда ж я отцвету,

когда я в свитере взбесившемся увяну —

так неужель и впрямь я лучше стану,

как воробей смирившийся в грозу?

Но если – кто-нибудь – всю эту ложь разрушит,

и жизнь полезет, как она была

(как ночью лезут перья из подушек),

каким же легким и дырявым стану я,

каким раздавленным, огромным, безоружным.

1996

* * *

Евгению Ш., Соколову, Кукулину

и другим моим друзьям

Куда ты, Жень, она же нас глотает,

как леденцы, но ей нельзя наесться.

(Гляди, любовниками станем в животе.)

Так много стало у меня пупков и сердца,

что, как цветочками, я сыплюсь в темноте.

Я так умею воздухом дышать,

как уж никто из них дышать не может.

Ты это прочитай, как водится, прохожий,

у самого себя на шарфе прочитай.

Когда ж меня в моем пальто положат —

вот будет рай, подкладочный мой рай.

Я не хочу, чтоб от меня осталось

каких-то триста грамм весенней пыли.

Так для чего друзья меня хвалили,

а улица Стромынкой называлась?

Из-за того, что сам их пылью мог дышать,

а после на ходу сырые цацки рвать —

ботинкам розовым и тем со мною тесно.

Я бил, я лгал, я сам себя любил

(с детсада жил в крови ужасный синий пыл),

но даже здесь мне больше нету места.

Я не хочу в Сокольниках лежать.

Где пустоцветное мое гуляет детство,

меня, как воробья в слюде, не отыскать.

Но вот когда и впрямь я обветшаю —

искусанный, цветной, – то кто же, кто же

посмеет быть, кем был и смею я?

За этот ад – матерчатый, подкожный —

хоть кто-нибудь из вас – прости, прости меня.

ПРИГЛАШЕНИЕ К ПУТЕШЕСТВИЮ

Не может быть, чтоб ты такой была:

лгала, жила, под тополем ходила,

весь сахар съела, папу не любила

(теперь – и как зовут меня – забыла),

зато, как молодая, умерла.

Но если вдруг – все про меня узнала?

(хотя чего там – углядеть в могиле –

да и вообще: все про могилы лгут,

то, что в пальто, не может сыпать пылью,

ботинки ноги мертвому не жмут).

Баранов, Долин, я, Шагабутдинов,

когда мы все когда-нибудь умрем,

давайте соберемся и поедем,

мои товарищи, ужасные соседи

(но только если всех туда возьмем) —

в трамвайчике веселом, голубом.

Сперва помедленней, потом быстрей, быстрей

(о мой трамвай, мой вечный Холидэй) —

и мимо школы, булочной, детсада —

трамвай, которого мне очень надо —

трамвай, медведь, голубка, воробей.

Уж я-то думал, я не упаду,

но падаю, краснея на лету,

в густой трамвай, который всех страшнее

(но зелень пусть бежит еще быстрее,

она от туч сиреневых в цвету,

она от жалости еще темнее) —

и мимо праздника и мимо Холидэя

(теперь о нем и думать не могу)

летит трамвай, свалившийся во тьму.

Хотя б меня спаси, я лучше быть хочу

(но почему я так не закричу?),

а впереди – уже Преображенка.

Я жить смогу, я смерти не терплю,

зачем же мне лететь в цветную тьму

с товарищами разного оттенка,

которых я не знал и не люблю.

Но мимо магазина, мимо центра

летит трамвай, вспорхнувший в пустоту.

Так неужель и ты такой была:

звала меня и трусостью поила,

всех предавала, всех подруг сгубила,

но, как и я, краснея, умерла.

Но если так, но если может быть