Обещание - [2]

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

были вы мне женою, сыном и мужем.

Эх да ух! Поймали лису бабы,

любо, люто их глазу сверкала шкурка,

уж любили они ее нежно, лупили слабо.

Хороша получилась у бабы одной шубка.

Но зато остались у меня петел Петя,

волк да заяц, заяц да волк, волк да петел.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ах, ты петушок Петрович, веселая тушка,

ах, ты волк, горечь моя, ах, ты заяц черный,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

были вы мне женой и мужем.

Мама, мама! поймали фашисты Петю,

оторвали хвост его многоцветный, угрюмый гребень

(я глядел, убогий, тогда в бинокль),

а в апреле кто там сидит на небе,

если так отобрали, убили коку.

Но зато остались у меня волк да заяц,

волк да заяц, заяц да волк, волк да заяц.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ах, ты волк последний, ах, ты заяц последний

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

были вы мне кем-то и кем-то.

Скоро, скоро придут и за мной и возьмут руку,

и возьмут ногу мою, и возьмут губы,

даже синие глазки твои у меня отнимут,

все возьмут – только волчью и заячью муку

не отнять им, ибо терпеть убыль,

а они не хотят ни терпеть, ни гибнуть.

Ибо скоро конец голубой и быстрый,

ультракрасный и медленный, будто карри,

будет волк рычать, будет заяц биться,

будет масло пускать золотые искры,

будут ждать меня многоумные твари,

будут плавать в уме, как в лазури, лица:

кот и петух, петух и лисица.

* * *

Было горло красненьким, голодным, прогорклым,

горькое, как масло, слепое, жадное горло —

жалким и жадным горлышко, как рыбешка, было,

всех проглотила жадная жалкая рыба.

А ты беги отсюда, вон пошел, скотина,

хватай за жабры и бросай, как палку.

Но уже не рыба – слышишь, не голос и запах рыбный,

а змея цветущая, голод ее жалкий.

Уж и вьется уж, всех сожрал, мокрый:

нет у него теперь ни снохи, ни свекрови, ни свекра.

Грабли взял – опоздал: не жало и жабры,

а глядит на тебя несчастная морда жабы.

«Ам», – сказала жаба и съела тебя. Странно,

почему она плачет жемчужно и с тоски зеленей лука,

почему она плачет жемчужно и ломает зеленые руки:

нет у жабы ни брата, ни мамы,

ни любимого, ни любимой – всех она съела, сука.

Всех она заманила в свое горькое, горькое горло,

в рыбку свою, в свою змеиную трубку

и свистит теперь дудкой, и ей отвечает гулко,

как в органе, то одно, то другое горло.

А твой звук – самый нежный, самый высокий,

лежи без муки, пой высоко – будет

плакать тебе: скоро жаба разбрызжет дольки,

полетят, как ракета, ноги ее и руки,

полетят, как ракета, руки ее и ноги,

выйдешь ты из нее, выйдут другие люди.

«Май, – скажут, – ай; май, куличи да пасхи,

победили мы суку эту, рыбу, змею, жабу,

будем лапками в лапту играть; царские примерять глазки».

А у меня горло болит: жалко жабу.

Взял я мертвое горло, склизкую трубку в тряпку

(тошнило меня, тряпкою взял, боялся),

вырыл ямку и горло укрыл в грядку:

спи спокойно, недолго уже осталось.

Третий день молчу, глотку покрыла корка,

болит, болит, братец, у братца твоего горло.

* * *

Май – под каждым кустиком рай.

Куст крыжовника без листьев,

в нем человек без штанов

Зачем вы убили Савву моего, Савву?

Зачем вы убили Лилю, мою Лилю?

А меня не убили – спрятался я на славу,

зря крыжовника куст бил меня острым бивнем,

зря изодрал, истерзал и сорвал джинсы,

зря кровоточил и зря, как с холерой, бился.

Да и то сказать: не ошибся, серый:

быхъ наводкой я и быхъ холерой.

Так зачем о том забыл ты, йогурт знатный,

стал ревнив, как бык, и все глядит в оба.

Не волнуйся – вот они горят, эти пятна,

вот она дрожит в листве, шкура-глобус.

Только – ой как – все внутри изгрызла крыса.

Ты не зря меня сначала бил и тискал.

Куст начинает зарастать листочками

Слышишь, слышишь ты? как воют рудокопы,

твари-диггеры во мне бегут и лают.

Зря ты запер двери, запер окна.

О! горбатые их робы – только кокон,

и ползут уже они, снуют, шныряют —

длинные и голые терьеры.

Был ты огненным со мной и был ты верным.

Будь ты проклят.

Ибо голый пленник я теперь в колючих ягодах,

даже ангелы лететь ко мне боятся.

Ты ж ощерился, как зверь, судебный ябеда.

Ну а твари бегают во мне и матерятся,

словно сливу исчервили, морды.

То-то крысы, то-то черти рады.

Был я патокой и был я медом.

Буду ядом.

Так убей меня, убей меня, как Савву,

так распни меня, разрежь меня, как Лилю,

ибо слабый я – и вот пылаю язвой,

сам себя изъем, спалю и сам погибну,

ибо ад в душе такой, как сад в заду у негра.

Кто из нас с тобой затлеет первым?

Человека уже не видно за листьями,

как вдруг куст вспыхивает изнутри

Сколько пламени и сколько дыма, дыма!

Твари по тебе бегут, как юнги,

уплывает наш с тобой кораблик.

Кличут – слышу – Савва с Лилей: Дима.

Слышу: куст кричит, его лупцуют сабли,

и скворчат его грибные руки.

Огонь объемлет куст окончательно

Голос из пламени:

Господи, за все тебе спасибо.