Объективная субъективность: психоаналитическая теория субъекта - [39]
Сегодня опросы общественного мнения, тесты, референдумы, средства массовой информации — это инструменты, которые более не связаны с функцией представительства, они связаны с функцией симулирования[228].
Наблюдателя за динамикой религиозной жизни в СССР и постсоветской России не может не удивить стремительная трансформация — от доминирующего числа «неверующих» к доминирующему числу «верующих» (что бы эти слова ни значили). Этот процесс иллюстрируют табл. 1 и рис. 1 (цифры даны от 1989 г., когда Большой Другой уже в кризисе и перекодировка началась[229]).
ТАБЛИЦА 1. Динамика численности верующих и неверующих в России с 1989 по 2012 г.
Вопрос: «Верите ли Вы в Бога, и если да, то к какому вероисповеданию себя относите?» (доля верующих по данным опросов 1989–2012 гг., % от числа опрошенных)
Источник: Синелина Ю. Ю. Религиозность в современной России // Отечественные записки. 2013. Т. 1. № 52. С. 243. https://strana-oz.ru/2013/1/religioznost-v-sovremennoy-rossii.
Рис. 1. Доля православных и неверующих респондентов (% от числа опрошенных)
Источник: Синелина Ю. Ю. Религиозность в современной России // Отечественные записки. 2013. Т. 1. № 52. С. 243. https://strana-oz.ru/2013/1/religioznost-v-sovremennoy-rossii.
Если приведенные выше рассуждения верны, то в данном случае речь может идти не о каких-то изменениях в вещах, не о каком-то новом смысле, но, скорее, о перекодировке Большого Другого, о переписывании кода, повлекшем за собой и перестановку соответствующих означающих и соответствующих элементов алгоритма: элемент алгоритма, писавшийся 30 лет назад иероглифом «атеист», сегодня пишется иероглифом «верующий». Более того, как показывают исследования, меняется даже память: люди называют своих родителей верующими гораздо чаще, чем можно было бы предположить исходя из имеющихся социологических данных[230]. И опять же не имеет ни малейшего значения, что именно эти элементы значат сами по себе (возможно, ничего, т. е. это буквально пустое колебание воздуха), важно их место в системе, их место в алгоритмической последовательности[231]. В этом смысле социологические исследования зачастую фиксируют не столько динамику, касающуюся реальности, сколько те изменения, которые претерпевает символический порядок (Большой Другой).
Здесь возникает естественное недоумение: неужели цепи означающих не могут быть согласованы с цепями означаемых? Неужели эти «иероглифы» не могут быть интерпретативно вписаны в концептуальную рамку, способную их расшифровать? Данный процесс называется Лаканом «пристежкой». То есть для того, чтобы наделить «верующего» и связанные с ним означающие («православие», «вера», «Бог») значением, необходимо осуществить «идеологическую пристежку», т. е. ввести особое «метаозначающее», которое зафиксирует все остальные означающие и увяжет их с конкретными означаемыми[232]. Хорошим примером подобного метаозначающего и «идеологической пристежки» является понятие «воцерковленности», предложенное российским социологом Валентиной Чесноковой[233]. После внедрения в цепи означающих этого ключевого слова все сразу становится на свои места: люди, которые называют себя «православными верующими», но которые редко посещают церковь и едва ли верят, например, в Троицу, оказываются странниками на разных стадиях своего пути к полноценной вере. Есть несколько степеней «воцерковления»: от простой самоидентификации и смутного желания верить до полного погружения в православный образ жизни. Вместе с «идеологической пристежкой» путем «воцерковления» цепь означающих фиксируется и обретает значение. Другим примером такого метаозначающего и связанной с ним «пристежки» является понятие «национально-культурной идентичности». Однако «пристежка» — это всего лишь вторичная идеологическая процедура, призванная скрыть изначальную оторванность и независимость цепей означающих от означаемого.
Написанное выше может создать обманчивое впечатление, что сам субъект и тем более субъект религиозный — это фикция, иллюзия субъективности. Субъект оказывается рассеян между «зеркальными отражениями» и безличными цепями бессмысленных означающих. Короче говоря, неужели перечеркнутый, кастрированный субъект — это все, на что мы можем рассчитывать? Неужели субъект обречен на то, чтобы быть
расколотым между эго… и бессознательным… между сознанием и бессознательным, между неизбежно ложным чувством Я и автоматическим функционированием языка (цепи означающих) в бессознательном[234].
Чего ты хочешь?: в поисках реального субъекта
Если бы это было так, то Лакан был бы обыкновенным структуралистом, опровергающим саму возможность существования субъекта и сводящим его к иллюзии, надстраивающейся над реальностью базисных структур. Однако у Лакана есть еще одно фундаментальное измерение, собственно, и позволяющее считать субъекта субъектом в полном смысле этого слова. Речь идет о субъекте бессознательного, о субъекте в порядке реального. Как пишет Брюс Финк, лакановский субъект имеет два лика:
субъект как осадок и субъект как брешь. В первом случае субъект является всего лишь осадком смыслов, определяемым путем замены одного означающего другим или же ретроактивным воздействием одного означающего на другое… Во втором случае субъект — это то, что создает брешь в реальном по мере того, как оно устанавливает связь между двумя означающими, субъект… в таком случае является не чем иным, как этой самой брешью
