Объективная субъективность: психоаналитическая теория субъекта - [36]

воображаемые эффекты… не дадут нам никакой связности, до тех пор пока не будут увязаны с символической цепью, которая связывает и ориентирует их[210].

Здесь можно привести в пример борромеев узел, который Лакан на позднем этапе своего творчества часто использовал для иллюстрации взаимоотношений между воображаемым, символическим и реальным регистрами: борромеев узел — это сцепление трех равных друг другу колец (кольца символизируют воображаемый, символический и реальный регистры), все кольца соединены друг с другом, невозможно разъединить ни одно из колец без того, чтобы не нарушить единство всей цепи. В нашем рассмотрении эго мы уже увидели, как устойчивость этого объекта-внутри-субъекта (эго) зависит от инстанции Большого Другого, удостоверяющего и легитимирующего тот образ, с которым индивид себя отождествляет (эго-идеал, или I(A)).

Эта инстанция Большого Другого есть тот самый пункт, в котором воображаемое пересекается с символическим.

В объятьях Большого Другого

Символический регистр в теории Лакана гораздо важнее воображаемого. По его словам, «именно символический порядок является конститутивным для субъекта»[211]. Если в воображаемом порядке речь идет об образах, с которыми субъект идентифицирует себя, то символическое — это та структура, которая регулирует горизонтальные и вертикальные взаимоотношения субъекта с другими (именно поэтому символическое обозначается Лаканом как Большой Другой). Символическое — это пространство закона, культуры, иерархии, которая выстроена по тому же принципу, что и язык. По этой причине основные понятия, которые Лакан использует при анализе символического, это понятия из лингвистики — знак, значение, означающее, означаемое.

Лишь заняв место в символическом порядке, субъект получает какую-то определенность, какое-то конкретное бытие. Субъект, по словам Лакана, «…опадает с цепи означающих, подобно тому, как спелый фрукт опадает с дерева»[212]. Субъект становится субъектом, лишь попадая в не принадлежащее ему и не им созданное пространство языка, пространство закона, внутри которого он впервые получает имя и свое место в иерархии социальных отношений. Как пишет Луи Альтюссер, много сделавший для внедрения идей Лакана в социальную и политическую теорию, «переход от биологического существования к человеческому существованию происходит под сенью порядка закона»[213].

Далее Альтюссер поясняет суть этого перехода:

в первые моменты жизни, когда ребенок находится в самых непосредственных отношениях с близким ему человеком (матерью), он не осознает эти отношения как символические, каковыми они на самом деле и являются (т. е. отношениями ребенка и матери). Эти отношения… структурированы… диалектикой символического порядка, т. е. человеческого порядка, порядка человеческих норм (норм временных ритмов кормления, гигиены, поведенческих паттернов, конкретных навыков признания — согласия или отказа, да или нет, адресованных ребенку и являющихся лишь небольшой частью, лишь эмпирическими модальностями основополагающего порядка, порядка закона)[214].

Большой Другой

еще до всякого рождения уже ожидает ребенка, чтобы схватить его в момент самого первого крика и приписать ему его роль, его статус и, соответственно, определить его принудительное местоположение[215].

Таким образом, рождение субъекта внутри символического порядка есть одновременно и его отчуждение от самого себя, его кастрация (т. е. утрата целостности). Формула, с помощью которой Лакан маркирует субъекта, — это $, или S перечеркнутое, в котором пересекающая субъекта черта обозначает отчуждение субъекта в Большом Другом, в символическом регистре. Мы получаем определенность — становимся ребенком, научаемся говорить, узнаем свои права и обязанности, но в этой определенности мы одновременно теряем себя, так как мы определены другим, Большим Другим.

Первичное вписывание индивида в символический порядок, по мысли Лакана, происходит в тот момент, когда диадические отношения между ребенком и матерью разрываются вторжением Имени-Отца (или просто Отца), который своим окриком «Нет!» навечно отделяет ребенка от удушающего jouissance матери и вводит его в символическое пространство закона и культуры (первый и основополагающий закон — запрет инцеста, мать и желание по отношению к ней под запретом), в котором ребенок должен обрести свое символическое место, пусть и в кастрированном виде, ведь прежняя полнота бытия становится невозможной[216].

Механизм включения индивида (или живого существа) в символический порядок можно проиллюстрировать таким, казалось бы, простым актом, как акт наречения имени. Любой ребенок получает имя, без имени он только сгусток живой материи. Но это имя не было им придумано, это имя зачастую имеет свои культурные, социальные, политические, идеологические подтексты, оно обусловлено семейными традициями (или, наоборот, прерыванием оных). Имя начинает довлеть над человеком, оно вовлекает его в свою динамику. То есть уже в акте наречения имени совершается насилие над полнотой существования и включение индивида в символический порядок.