Объект Стив - [53]

— Ты же вроде болен? — спросила Рени.

— Я в прекрасной форме, — сказал я.

— А выглядишь довольно больным.

— Это не прокатит, — сказал я.

— Еще как прокатит.

Мы достигли дна с глухим стуком. Паренек-передвинул рычаг в прежнее положение.

— Нет, — продолжал он, — тебе следовало нанести покрытие до введения. А ты ведь не нанес, правда?

Мы прошли по коридору, через дверь, прямо в темноту. И вдруг в конце коридора зажегся огонь, точнее — огни: батареи слепящих софитов залили светом огромный съемочный павильон. Съемочные группы роились вокруг кучи декорации: комнат из трех стен без потолка, некоторые — белые, некоторые оклеены фотообоями с деревьями, морскими берегами или ночными видами городских площадей. Всюду сновали люди с кабелями и реквизитом. Мы прошли комнату с земляным полом — там был все тот же мужик в маске и кожаных штанах. Он был существенно мельче, чем казался по телевизору. Он стоял, опираясь на свою лопату, а рядом кто-то наматывал кабель на руку.

— Прогоним разок, — сказал тот, что с кабелем. — Тишина в студии!

Мы остановились около каких-то железных коробок. Землекоп копнул и врубился в бетон, начиная свое обычное «скреби-копай».

Рени повела меня прочь от лопатного скрежета.

— Они это дерьмо будут часами снимать.

— А в чем фишка? — спросил я. — Не врубаюсь. Это же тоска зеленая.

— Мы предпочитаем термин «трансообразность».

Рени заковыляла к следующей декорации — пустой голубой комнате с гимнастическими матами на полу и одинокой табуреткой. Стены украшали одинаковые плакаты «Вперед, Пиздувечина!». К нам подошла девушка с радикальным бальзамом, в руках она держала планшет.

— Масик, — сказала она. — Ну как, чувствуешь магию?

— Вроде того, — ответила Рени.

— Кисик, у тебя сейчас никаких проблем?

— Никаких.

— Чудненько.

Девушка с радикальным бальзамом мазнула рот какой-то притиркой.

— Где Глашатай? — спросила Рени.

— Уоррен? Он в гримерке. Сейчас будет.

Через пять минут лимонные бакенбарды с обнаженным торсом вошли в дверь декорации. На парне были белые штаны, похожие на врачебные, и тапочки медбрата. Он уселся на табуретку и приступил к массажу собственной промежности.

— По местам, — сказала девушка с радикальным бальзамом.

Рени вручила мне свои костыли и легла на живот с краю съемочной площадки.

— Мотор!

Вокруг заиграла музыка, которую я слышал по радио в Индиане, — оригинальная версия, еще до альтов. Но теперь она звучала подделкой.

— У меня была собака. Я ее любил, — начал Уоррен, не переставая гладить промежность. — И моя собака любила меня. Вот и все, что есть в жизни. Я воспитывал свою собаку с раннего детства. Со щенячества. Неважно. Ее родителей усыпили, и мне приходилось всем заниматься самому. Никакой поддержки. Никому не было дела, умрет моя собака или нет. И это дело я возложил на себя. Это была моя собака. В мире существует множество замечательных вещей, и, если вы сможете избежать самолюбования, или массовой галлюцинации, наведенной масс-медиа, или персональной галлюцинации собственного нарциссизма, вы, может быть, сумеете их когда-нибудь увидеть. Но это как если бы вас заключили в хренов титановый кокон, курсирующий в атмосфере: вы не совсем пилот, но у вас в руках джойстик, и вы вроде бы рулите, но не управляете. Никогда в жизни вы ничем не управляете — даже когда ваш отец в седьмой раз переженивается, даже когда ваша мать все больше отдаляется и отчуждается, даже когда ваш собственный брат пытается влезть в воспитание вашей собаки, которую вы один воспитываете с самого щенячества, — ничем вы не управляете, просто шарахаетесь в своем коконе, один на один с мигающими кнопками на панели управления, но и эта панель ничем не управляет, и вы один носитесь над бездной мертвого воздуха, мертвого пространства, через небытие мирового трезвона и небытие всезаглушающего трезвона собственных мыслей в вашей собственной голове, и вам надо вылупиться из этого блядококона, просто взять и на хер выброситься оттуда, и вы, типа: ой, бля, я должен, бля, выброситься на хер отсюда, я должен, я на хер должен… И вдруг вы замечаете маленькую кнопку, которая мигает и светится чуть по-другому, и на ней нарисована большая буква «В», которая светится и мигает не так, как другие кнопки, и вы понимаете, что, может быть, только она одна, блядь, и работает, и вы жмете на нее, жмете что есть силы…

Член Уоррена выскочил из штанов. Рени на локтях покорячилась к нему. Ее ноги безжизненно волочились за ней. Время от времени со страшной натугой она тянула руку, будто хотела вцепиться в воздух.

— Пробой на выход, — сказал Уоррен, его голос набирал скорость. — Вот как называют такое катапультирование во всех кино про летчиков, где они постоянно нудят, как опасно так выбрасываться, вот дернулся не под тем углом, и — бабах! — потерял руку, а может — голову, свою голову. Ну и похрен, я в том смысле, что вам никак не возможно дальше оставаться в этом коконе, этом вашем маленьком самодостаточном самодовольном агрегате и…

— Снято! — рявкнула девушка с радикальным бальзамом.

Рени в слезах свалилась почти на тапки Уоррена.

— Что? — сказал Уоррен.

— Собака, — сказала девушка с радикальным бальзамом, — что стало с собакой?