Объект Стив - [19]

— Собака лает, ветер носит?

— Собаки тут ни при чем.

— Это поговорка, — объяснил я.

— Поговорки не говорят ничего.

Мы прошли по газону к столовой. Солнце отражалось от длинных сосновых столов. Какие-то мрачные типы убирали с них подносы.

— Где тут можно поесть? — спросил я.

— Узнай у Пэриша.

— А где Пэриш?

— Я думала, ты спросишь, кто он.

— Для этого я чертовски голоден.

— Тебя записали на дежурство по кухне.

— Дежурство по кухне? Но я же болен.

— Выбери номер.

— Я не шучу.

— А кто тут шутит? Рутина священна.

— Что?

— Прочти «Догматы».

— Все постоянно рекомендуют мне эту книгу, — ответил я.

Повар Пэриш терпеливо объяснил мне, что пропущенная трапеза — это проебанная еда. Захватывающая теория. Пэриш был маленьким человечком, похожим на картофелину, в обтягивающей розовой футболке с надписью: «Дерьмовых работ не бывает — бывают дерьмовые люди». Его усыпанный фальшивыми бриллиантами пояс для инструментов был весь увешан лопаточками и шумовками. Он показал мне на стальной ящик, прикрепленный к кухонной стойке.

— Это твоя новая подружка, — сказал он. — Она должна быть горячей и влажной, тогда мы все будем счастливы.

Машина была очень простой — работа по принципу «тяни-толкай», механическая потовыжималка, которая, возможно, заставляет работника мечтать о серпах на ступенях Зимнего дворца или о смазанных маслом какао задницах в Дейтоне. Я закончил работу примерно через час, отупев от плеска воды и стука жести. Жар поднимался от бедер к шее. Я забеспокоился: еще один симптом? Я стоял, расстегнув рубашку, и скреб грудь.

— Это пройдет, — сказал Пэриш. Он вручил мне тарелку с питой и сырной пастой. — Это на первый раз.

В столовой я занял стол рядом с большим каменным очагом. Над ним к стене была прибита двуручная пила — ржавая, с треснувшими ручками. На доске под ней лежала копия «Догматов». Я снял ее и начал листать.

Вначале был срок, вернувший меня к бывшим «Великим Сорока Восьми».[12] После этого я снова служил государству — Уругвай, Сальвадор, «Пепси», «Белл». Но зачем утомлять вас трупами, литанией убийцы? Скажу только, что был одним из тех, из-за кого вы в безопасности, в тепле и свободны размышлять о своей боли — эта деятельность в прошлом отводилась только аристократам, — и таким образом я помог вам пройти по этой ядовитой тропе…

…А потом случилось так — это было поздней зимой 1982-го, — что я встретил Невзирая «Нотти» Нэпертона, бывшего молочного фермера, и случилось это в сельском вытрезвителе. После освобождения мы засели в таверне «Нет Неда», дабы вкусить «ерша» на завтрак, а затем пошли в его комнату над скобяным торговым центром и принялись бессвязно пенять на свои разочарования, свои сожаления, свои ушедшие корабли и обреченные шлюпки, в которые мы садились. Мы были мелкими, злобными людишками и оба считали этот мир лишь фермой бессмысленных червей, чем он, в общем, и являлся. Мы искали причины упорствовать в нем и дальше. И вот в этот момент Нэпертон привел свой главный аргумент. Он сказал, что единственная причина его существования — неоперабельная опухоль, которую обнаружили у него в мозгу. Он умирал и чувствовал, что не имеет права вмешиваться. Нонсенс, Нотти, сказал я ему, нас лишили всех возможностей, кроме одной. Суицид — единственный бескомпромиссный жест, оставшийся нам.

Даже зачахнуть оттого, что твой мозг превратился в грейпфрут, — слишком сложно в кошмаре наших жизней, доказывал я, не говоря уже о том, какую прибыль всякие подонки получат от твоей болезни. И Нэпертон вскоре засомневался. Я же давно обдумывал этот поступок. Я нанюхался достаточно жизней на службе у демократии и знал, что любая мысль о ценности моей собственной жизни — чистой воды жеманство. На рассвете мы с парой пистолетов поехали в то место, где сейчас стоите вы, — мы были полны решимости покинуть наши бренные обители, не питая иллюзий относительно аренды помещения в загробном мире. Мы уселись на землю среди хвойных иголок и сосновых шишек и стали играть в гляделки со своими стволами. Я предложил сосчитать до трех. Нэпертон пожаловался, что не оставил прощальной записки. У него имелась бывшая жена, которую, по его словам, он все еще любил, — она заслуживала объяснений. Я сказал Нэпертону, что форма, которую примут его больные мозги, разбрызгавшись по стволу дерева, послужит исчерпывающим объяснением. Я начал отсчет, Нэпертон позволил мне дойти до двух, а потом снова остановил меня. Слезы катились по его щекам. «Подожди, — сказал он, — а что, если мы жили?» Я выбранил его: хватит откладывать неотвратимое. Меня все это уже начало бесить — как в тот раз, когда некие гондурасские активисты отвергли мое предложение покончить со мной безболезненно и без лишних разговоров. Я подумал было вовсе обойтись без счета, хорошо осознавая, что Нэпертон может и не дожить до конца сделки. Я уже собрался было убить бедного уебка, а затем перейти к собственному смертельному самобичеванию, но в этот момент вопрос Нэпертона затронул что-то в глубине моей души. Кажется, это называют струнами. «А что, если мы жили?» Простой, но вместе с тем всеобъемлющий вопрос. Я огляделся, увидел деревья, мох, грибы, проросшие на валежнике. Я услышал смешки птиц, шуршание жизни в кустах. Все казалось ничтожным, а все ничтожное — истинным. Посреди маленьких бессмысленных шевелений этой земли ты можешь стать обладателем самого себя. Можешь начать все сначала. Тебе придется родиться заново — без страха, без веры, без государства, без цивилизации. Ты можешь искупить все грехи! Философия? Никогда! Отчаяние философов правильно, а их поправки заведомо ложны. Я знал, что здесь нам удастся что-нибудь создать. Я отложил ствол и увидел, что Нэпертон сделал тоже самое. «Ты чувствуешь?» — спросил я. «Что чувствую?» — ответил Нэпертон. «Твоя опухоль, — сказал я. — Она исчезла». Узрите же — последующие диагностические процедуры показали, что так оно и было!