Обед на двоих - [3]

Разведя дымный костер от комаров, вконец осатаневших в последние дни, Сергей сидел на ящичке, перелистывая страницы зеленого томика стихов. Многие стихи он уже знал наизусть, но до сих пор не избавился от испуганного удивления и восторга буквально перед каждой есенинской строкой. Ну вот как, в самом деле, написать можно было: «Выткался на озере алый свет зари»? Ведь это волшебство какое-то, чудо словесное… И как ни старайся, так хорошо уже не написать. Никому! Так мог только он, Сергей Александрович Есенин. Но почему же он мог, а я не могу? Что нужно для того, чтобы слова стали колдовскими, завораживали и удивляли людей?

Обо всем этом сидел и потихоньку размышлял Сережа, изо всех сил стараясь не думать о еде, когда вдруг закачались, зашумели кусты ерника и из самой их гущи вынырнул промокший Рекс, что-то большое и серое держа в пасти. Он встряхнулся, и брызги во все стороны полетели от него, потом неслышно подошел к хозяину и положил перед ним крупную тушку рябчика с отгрызенной головой. Сергей, застыв от удивления, очумело смотрел на собачий трофей, потом, все сообразив, склонился и крепко обнял Рекса за шею, в полной мере оценив выдержку голодной собаки.

— Рексушка, молодчина ты мой! — пробормотал Сережа, с усилием сдерживая подступающие слезы благодарности. — Какой же ты молодчина! Собакушка ты моя…

Обдав птицу кипятком, Сергей в два счета обдергал ее, бросая пух и перья в костер, отчего поплыл по поляне хорошо знакомый угарный запах, сразу приманивший двух сорок-белобок, нырками засквозивших вокруг зимовья в надежде поживиться потрохами.

— Нет, голубушки, — усмехнулся Сережа, — ничего вам сегодня не достанется, не надейтесь напрасно.

Выпотрошив рябчика, он аккуратно положил теплые еще кишки на фанерку и отдал Рексу. Тушку, разделив повдоль на две равные части, слегка осмолил на костре и одну половину забросил в котелок с водой. Вконец размечтавшись, подумал о луковице с картошкой, но вскоре позабыл обо всем на свете, жадно вдыхая запах варившейся птицы. Подсолив варево, с нетерпением начал пробовать обжигающе горячую сурпу. Кажется, ничего вкуснее нельзя было придумать. И вот, наконец, уварившаяся, до обидного маленькая половинка рябчика в миске, рядом три сухаря и горка соли. Можно есть.

Он подобрал все, оставив только кости и половину консервной банки сурпы для Рекса, в которую искрошил один сухарь. Рекс тут же выхлебал свою долю, перемолотив острыми зубами все косточки, и удовлетворенно развалился у костра, помигивая белесыми ресничками.

— Получился у нас, Рексушка, обед на двоих, — ласково говорил Сергей, тоже сонно отяжелевший от еды, подкладывая дрова в костер. — И еще завтра мы с тобой живем. А там… Должен же он когда-нибудь кончиться, — задрал лохматую, изрядно заросшую голову Сергей. — Не век же ему лить… Вишь как тучи поднялись. Теперь бы хороший ветер, чтобы он всю эту мразь по сторонам разогнал… Вот, Рексушка, такие дела. Это про тебя, наверное, Есенин написал, только имя перепутал: «Дай, Джим, на счастье лапу мне, такую лапу не видал я сроду. Давай с тобой полаем при луне на тихую, бесшумную погоду…» Ничего, Рексушка, ихтиозавр будет наш, никуда он от нас не денется. Главное, не психовать и не вешать носа. Так? Молодец, все ты понимаешь…

А чуть позже вновь сидел Сережа на своем любимом месте, и ему представлялось, как возвращается он домой. Возмужавший, в хорошем костюме, с бородой, он идет по Озерным Ключам в сторону Выселок и напротив дома Настьки Лукиной останавливается на минуту, чтобы завязать шнурок на ботинке. А в это время гремит щеколда на калитке и выходит на улицу Настя. В синем платье с треугольным вырезом и короткими рукавами, в белых материных туфлях на высоком каблуке. Она внимательно и серьезно смотрит на Сергея, потом медленно идет к нему, покачиваясь в непривычной обувке. Ее темные, большие глаза неподвижно держатся на нем, легонько раздвигаются полноватые, красные губы и…

Сергей вздыхает, с надеждой смотрит на пасмурное небо и вновь прикрывает глаза.

Во второй половине дня вырвался из-за сплошной гряды сопок крепкий, холодный ветер и погнал тучи вдоль распадка, зашумел в голых вершинах горельника, и словно бы пригнулся, присел кустарник. Вроде бы зябко и неуютно стало на земле, а вот Сергею перемена эта была в радость. С надеждой смотрел он на мутное от грязно-серых облаков небо и к вечеру обмер сердцем от радости: навальный ветер-листобой поразогнал тучи, разметал их во все стороны, и на западе вспухло огромное, красное, заходящее солнце. Багровый, словно при пожаре, свет от него тревожно лег на душу, всколыхнул какую-то робкую, затаенную память, от которой томительно-сладко, словно в предчувствии опасности, стало у Сергея на сердце. Завороженный, счастливо пьяный надеждой, слушал он хриплый шум предосеннего ветра и неотрывно наблюдал, как огненный шар, круглое адово пламя, медленно клонится долу, в упор высвечивая прощальным светом успевшие покрыться снегом крутые вершины сопок. И даже Рекс, словно поняв всю важность этих минут, притих подле ног хозяина, жадно выщупывая воздух влажными норками темных ноздрей.