Обасутэяма — гора, где оставляют старух - [3]

— Нет, здесь мне не по душе. — Голос матери звучал молодо. Тело ее ослабело, но она по-прежнему была строптива и не шла на компромиссы, хотя и знала, что я несу ее, чтобы оставить навсегда.

— Около этой крутой скалы опасно: вдруг пойдет дождь, тогда не миновать обвала. Неужели нет более подходящего места?

— Нет! Вы, матушка, слишком многого хотите. Может быть, нам все же снять тот домик у храма, который мы недавно осматривали?

— Нет-нет! Только не это! — Мать, словно капризный ребенок, стала колотить руками и ногами по моей спине. — Там, наверное, в летнюю пору тьма комаров. Да и дом старый — вот-вот развалится, комнаты темные, мрачные. И тебе не стыдно предлагать мне такое? Я ведь не чужая тебе.

Я вконец растерялся.

— Тогда вернемся домой. Чем жить в одиночестве в неприятном для вас месте, лучше оставаться дома вместе со всеми. Разве не так?

— Опять ты за свое! Слыханное ли дело: я специально ушла из дома, а ты хочешь меня вернуть. Ни за что на свете! Как подумаю, что придется снова жить с домочадцами, тошно становится. Мне осточертели все домашние, осточертели все соседи в деревне. Я стара, жить осталось недолго, и позволь уж мне провести остаток дней так, как мне хочется.

— Что же вы капризничаете, матушка?

— Такая уродилась. И какие могут быть капризы, раз вы решили меня здесь бросить?

— Ну и ну!

— Что ты нукаешь? Домой я не вернусь, поскорее оставь меня где-нибудь и уходи.

— Рад бы оставить, но вам нигде не нравится.

— Значит, плохо ищешь. Не желаешь угодить родной матери.

— Мы столько исходили, что меня уже ноги не держат. Добрый десяток домов осмотрели.

— Но они все мне не по душе. Скажи сам, был ли среди них хоть один подходящий?

— Поэтому я и предлагаю: не будем искать готовое жилье, лучше найдем подходящее место, а хижину я сам для вас построю. А вы только ворчите.

— Ворчу, потому что старая. Неужели нигде не сыщется местечко, где в одиночестве можно было бы спокойно провести остаток дней? Будь добренький, постарайся… Ох, поясницу ломит. Ты меня поаккуратнее неси. Как похолодало-то! Лунный свет будто иголками кожу колет.

— Не ерзайте, матушка! Я ведь тоже устал. Может, и вправду вернемся домой. Представляете, как все обрадуются!

— Не хочу!

— Не бродить же нам здесь всю ночь напролет. Как хотите, а я возвращаюсь домой.

Мать, видимо, испугалась и уже другим, просящим голосом сказала:

— Потерпи еще немножко, пожалуйста. Я больше перечить не буду. Оставь меня в любом месте, где хочешь. Вон там виднеется какая-то хижина. Отведи меня туда и брось. Только не относи домой, прошу тебя!

— Мы ведь уже осматривали ту хижину. Вы сказали, там много щелей, всегда будет сквозняк, да и крыша в дождь станет протекать.

— Верно, она мне не по душе, но ничего не поделаешь, я потерплю. Зато отдельная хижина, и я смогу спокойно в ней жить.

— Но она такая ветхая! Я все же сын вам и не решусь оставить там свою матушку.

— Пусть ветхая — все равно! Скорее отнеси меня туда и возвращайся. — При этих словах я замер и вдруг почувствовал, как тело мое пронзает тысячами иголок лунный свет».

Вот какая картина представилась мне, пока я глядел из окна вагона на мелькавшие перед глазами крыши домов станции Обасутэ. Слова диалога с матерью, которую я нес на спине, как бы сами собой возникали в моем мозгу.

Вернувшись к действительности, я с удивлением подумал, что в моем воображении мать проявила те черты характера, какие были свойственны ей в жизни. В привидевшейся мне сцене многое отличалось от известного предания: прежде всего то, что мать сама пожелала остаться в одиночестве и даже решительно настаивала на этом. И это было странно! Мне почудилось, будто в глубине моего сердца образовался кусочек льда, от которого холод стал распространяться по всему телу.

Неприятно было думать, что мать сама желает остаться в горах. Наверное, мне стало бы легче, вообрази я, что это желание исходит от меня самого.

И все же почему мать возникла в моем воображении именно такой? После долгих раздумий я пришел к мысли, что сам, возможно, повел бы себя так же, окажись я в преклонные годы на ее месте.

* * *

Летом я отправился читать лекции на север Кюсю, в один шахтерский городок, протянувшийся вдоль реки Онга, и в местном отеле встретился с сестрой Киёко, с которой не виделся уже два года.

Киёко была самой младшей из четырех моих братьев и сестер. Во время войны она вышла замуж, родила двоих детей, а потом оставила мужа и детей и вернулась в родительский дом. Но вскоре ушла и оттуда, заявив, что хочет начать самостоятельную жизнь.

Я с детства больше других братьев и сестер любил Киёко, но все же не мог простить ей этот своевольный поступок. Между нами не было сказано слов о том, что мы порываем навсегда, но Киёко, видимо, поняла своим чувствительным сердцем мое отношение и не написала мне ни одного письма с тех пор, как ушла из дома. Я тоже ей не писал и знал лишь, что она работает где-то на севере Кюсю.

Когда же я узнал, что поеду на Кюсю, я решил повидаться с младшей сестренкой и перед отъездом из Токио взял у матери ее адрес и даже отправил телеграмму, хотя и сомневался, пожелает ли она со мной встретиться.