Об ораторе - [61]

—Пожалуйста, — сказал Антоний, — пусть он скажет, на что он хочет возразить и о чем спросить.

(296) — Честное слово, Антоний, — сказал на это Юлий, — я первый всегда хвалил тебя как оратора за то, что речи твои всегда так осторожны[436], и в особенности за то, что ты никогда ни единым словом не повредил человеку, которого ты защищаешь. Я отлично помню, как однажды у нас с Крассом завязалась беседа в присутствии многих слушателей и Красс всячески восхвалял твое красноречие; и тогда сказал я, что едва ли не лучшее из всех твоих достоинств — это умение не только говорить то, что нужно, но и не говорить того, что не нужно. (297) И я помню, как он мне ответил, что все в тебе заслуживает похвал, но не это, ибо только человек негодный и коварный способен сказать лишнее и во вред тому, кого он защищает. Поэтому не тот оратор хорош, кто этого не делает, а, скорее, тот, кто это делает, — негодяй. И вот, если ты не против, Антоний, мне теперь хотелось бы, чтобы ты объяснил, почему ты считаешь таким важным и даже самым важным для оратора — не повредить собственному делу.

74. (298) — Хорошо, Цезарь, — отвечал Антоний, — я скажу, что я имею в виду; но и ты и вы все не забывайте, что я все время говорю не о каком–нибудь божественно совершенном ораторе, а только о моем собственном, весьма посредственном опыте и навыке. Ответ Красса — это, конечно, ответ человека исключительно и блестяще одаренного, которому кажется прямо чудовищным, что бывают на свете ораторы, которые своей речью могут принести подзащитным какой–нибудь ущерб и вред. (299) Ведь он судит по себе, а дарование у него такой силы, что он и подумать не может, чтобы кто–нибудь стал говорить против самого себя, разве что нарочно. Но я‑то сейчас рассуждаю не о какой–то выдающейся и необычайной, но о самой обыкновенной и заурядной человеческой способности. Известно, например, каким невероятным величием разума и дарования отличался у греков знаменитый афинянин Фемистокл. Однажды, говорят, к нему явился какой–то ученый[437], из самых лучших знатоков, и предложил научить его искусству памяти, которое тогда было еще внове. Фемистокл спросил, что же может сделать эта наука, и ученый ему ответил — все помнить. (300) И тогда Фемистокл сказал, что ему приятно было бы научиться не искусству помнить, а искусству забывать, что захочется. Видите, какой силы и проницательности было его дарование, какой могучий был ум у этого человека? По его ответу мы можем понять, что из его души, как из крепкого сосуда, ничто налитое не могло просочиться наружу, раз только ему желаннее было бы уметь забывать, что не нужно, чем помнить все, что он слышал или видел. Но как из–за этого ответа Фемистокла нам не следует пренебрегать памятью, так из–за замечательных способностей Красса не следует презирать мою осторожность и опасливость. Ведь ни тот, ни другой не прибавили мне моих способностей, а только обнаружили свои собственные.

(301) А при ведении дел нам приходится соблюдать очень большую осторожность в каждом разделе речи, чтобы ни на что не споткнуться, ни на что не налететь. Свидетель часто бывает для нас безопасен или почти безопасен, если только его не задевать; но нет, — просит подзащитный, донимают заступники[438], требуют напуститься на него, изругать его, хотя бы допросить его; я не поддаюсь, не уступаю, не соглашаюсь, но никто меня за это даже не похвалит, ибо люди несведущие скорее склонны упрекать тебя за глупые слова, чем хвалить за мудрое молчание. (302) А ведь беда задеть свидетеля вспыльчивого, неглупого, да к тому же заслуженного: воля к вреду у него во вспыльчивости, сила в уме, вес в заслугах. И если Красс не делает тут ошибок, это не значит, что их не делает никто и никогда. Я не могу себе представить ничего более позорного, чем когда после каких–нибудь слов, или ответа, или вопроса следует такой разговор: «Прикончил!» — «Противника?» — «Как бы не так! Себя и подзащитного». 75. (303) Красс считает, что это можно сделать только злонамеренно, но я сплошь и рядом вижу, как в судебных делах приносят вред люди совершенно не зловредные. Да, я признаюсь: когда противник меня теснит, я обычно отступаю и попросту бегу. Ну, а когда другие вместо этого рыщут по вражьему лагерю, бросив свои посты[439], разве мало они вредят делам, укрепляя средства противников или раскрывая раны, залечить которые они не в состоянии? (304) Ну, а когда они не имеют понятия о людях, которых защищают, поэтому, умаляя их, не смягчают озлобления против них, а, восхваляя их и превознося, его еще более разжигают, — сколько они в конце концов приносят этим зла? Ну а если без всяких оговорок ты слишком язвительно и оскорбительно нападаешь в речи на людей уважаемых и любезных судьям, разве ты не отвращаешь от себя судей? Ну а если у одного или нескольких судей есть какие–нибудь пороки или недостатки, а ты за те же пороки попрекаешь своих противников, не понимая, что этим ты нападаешь на судей, — разве это пустяковый промах? (305) Ну а если ты, говоря в защиту другого, сводишь собственные счеты или, бешено вспылив, забудешь в раздражении о деле, — ты ничему не повредишь? Меня самого считают чересчур терпеливым и вялым — не потому, что я охотно сношу оскорбления, но потому, что неохотно забываю о деле, — вот, например, когда я делал замечание тебе, Сульпиций, за то, что ты нападал не на противника, а на его поверенного. (306) Но благодаря этому я добиваюсь еще и того, что всякий, кто меня поносит, кажется задирой и чуть ли не сумасбродом. Ну а если, наконец, в приводимых тобой доказательствах есть или явная ложь, или противоречие тому, что ты сказал или скажешь, или что–то вообще не имеющее отношения к суду и форуму, разве ты всем этим нисколько не вредишь делу? Что же еще? Вот и я стараюсь, как я постоянно говорю, всегда и всеми силами принести своими речами хоть какую–нибудь пользу или уж по крайней мере не вред.