Об исполнении доложить - [7]

О том же думал в этот момент Белоконь:

— На вокзалах надо наводить порядок, иначе не мы будем управлять транспортом, а он начнет нам диктовать свои условия.

К Донбассу мы подобрались на рассвете следующего дня. «Подобрались», — иначе и не назовешь неожиданное появление за окнами терриконов.

Мое детство прошло здесь, в небольшом шахтерском поселке Яруге. Имя ему дала глубокая балка, крутые склоны которой на радость детворе густо поросли лещиной, шиповником и терновником. По весне на дне балки, где земля была влажной, расцветали удивительные цветы — красавцы-воронцы, этакие пурпуровые, раскрытые сердечки, с черным, как шахтная тьма, пестиком.

Когда-то балка была ничейной, и мужики соседних сел рыли здесь угольные ямы и штольни. А потом появился предприимчивый грек, по фамилии Янгичер, он купил эту балку и прилегающие к ней земли. Заложил шахтенку. Народ ее окрестил «Яругой». Шахтенка давала в день сто девяносто пудов антрацита. Мой отец погиб на этой шахте, когда я был еще совсем мальчишкой… Мать, сколько я помнил, тоже работала на «Яруге». И я с одиннадцати лет подался на сортировку, выбирал из угля породу. В двенадцать лет я уже знал, как «мантулят» в шахте, как выхаркивают с кровью почерневшие легкие, как пьют четвертями водку, нещадно матерятся, как жестоко и зло дерутся, как, очумевшие с перепою, избивают своих жен и детей. Знал я и многое другое, что не положено знать в этом возрасте.

В восемнадцатом мне исполнилось двадцать два года. После госпиталя я вернулся в родные места, где меня и застала гражданская. С белоказаками дрался под командованием легендарного героя гражданской войны командарма Сиверса. В двадцать втором меня и Сергея Скрябина, человека удивительно хладнокровного и мужественного, с которым мы вместе сражались за Ростов, направили в чоновский отряд донского казака Ивана Караулова. Сергей пробыл в отряде месяца два, потом его отозвала Москва. О том, что он стал профессиональным контрразведчиком, я узнал лишь несколько лет спустя.

Чоновский отряд Ивана Караулова без малого год колесил по лесам и балкам светловской округи, пытаясь ликвидировать банду сотника, а в прошлом землемера Филиппа Чухлая. Но сосновые чащобы, густые дубравы, в которых в то время вольготно чувствовали себя лоси, кабаны и косули, долго укрывали бандитов, зверствовавших по окрестным селам. В конце концов банду мы разоружили, а самого Чухлая взяли живым. Только потом ему все же удалось бежать из-под ареста. Но об этом особый рассказ.

С тех пор я в Донбассе, считай, не был. Правда, в тридцатом, когда умерла мать, приезжал на похороны. Но дальше родного поселка — ни шагу.

И вот вновь я в краю терриконов. Эти искусственные горы, похожие на египетские пирамиды, придают степному пейзажу неповторимый колорит. Терриконы долго маячат за окном вагона, как бы бегут вместе с поездом, а потом, словно бы устав, начинают отставать. Я возвращался в страну далекого детства. Щемило сердце в непонятном радостном предчувствии. Но свидание с прошлым не могло состояться: все было иным: и люди, и дома, и поля, и шахты, и копры, и терриконы. Даже небо и воздух иные.

В областном отделе НКВД в мое распоряжение предоставили архив, и я изучал его несколько дней. Найти «путеводную нить» так и не сумел. Самое серьезное из предвоенных дел — авария на станции Светлово-Сортировочная. По вине диспетчера и стрелочницы несколько цистерн, наполненных керосином, столкнулись с маневровым паровозом. И цистерны, и паровоз сгорели, пострадал машинист. Это дело слушал железнодорожный трибунал. Обычная халатность. Кто-то задремал, кто-то не расслышал команду, кто-то вовремя не смазал стрелки, и они плохо сработали.

Определенный интерес могли представлять для меня материалы последнего времени. Дело в том, что в Светловском районе стала проявлять особую активность гитлеровская агентура — ракетчики, наводившие бомбардировщики на важные объекты: на станцию, где порою скапливались эшелоны, на железнодорожный и шоссейный мосты через реку Светлую.

Из одиннадцати задержанных — ни одного коренного донбассовца. Раньше здесь никогда не бывали, родственников и знакомых на этой территории не имели, так что за две-три недели завести особо прочные связи с населением не могли. В начале войны они попали в плен, там их завербовали. Элементарная подготовка — и засылка. Почти все они заранее обречены на провал, им даже хороших документов не дают — грубая «липа».

Четверо сигнальщиков по приговору трибунала были уже расстреляны. Остальных я допросил самым тщательным образом. Они прекрасно понимали, что за измену Родине в военное время наказание может быть только одно — смертная казнь. Каждый из них готов был любой ценой продлить свою жизнь. Надеясь хоть на какую-то отсрочку, они выкладывали все, что знали, а некоторые, желая «задобрить» следователя, пытались даже сочинять. Жалкие людишки. Не знаю, что для них было большим наказанием — расстрел или долгое, почти бесконечное ожидание, «когда за тобой придут». Пустые, мутные глаза, трясущиеся руки, невнятное бормотание и угодническая поспешность, когда на твой вопрос отвечают прежде, чем ты успел его задать. Конечно, умирать никому не хочется, жизнь дается раз. Но у человека против животного страха перед смертью есть особая защита — осознанная необходимость. Я могу по-человечески понять испугавшегося. В жестоком бесконечном бою порою сдают нервы. Что ж, у терпения и выносливости есть свой предел. Но предательство — всегда расчет, всегда барышное торжище: «А что я буду иметь в обмен?»