Об исполнении доложить - [6]

Таня смотрела на меня во все глаза. Она хотела хоть что-то знать о моей будущей судьбе.

— Предстоит дорога, — ответил я на ее немой вопрос. — Не очень дальняя, не очень близкая.

— Домой-то зайдешь? Костик так и не увидит тебя. — (Старший сын со своими сверстниками рыл где-то окопы). — Вымахал за полгода. Поехал, твои сапоги надел. Оказались впору. А Санька ночами на крыше сидит, зажигалки караулит…

Вот так во все война вносила свои коррективы. В доброе-то старое время какая мать позволила бы десятилетнему сыну шастать по крутогорбым крышам!

Мне не хотелось говорить о предстоящей разлуке, и я переменил тему разговора.

— Можно сейчас в Москве достать цветы?

— Не знаю.

Я взял ее руку в свою и с удивлением почувствовал, что некогда мягкие, нежные руки моей жены огрубели. Она показала ладони. Мозоли на них.

— Кончились занятия в школе, пошла на завод. Сейчас у меня рабочая карточка. — В голосе Тани прозвучала нотка гордости.

… В моем распоряжении было семь часов. Это вместе с дорогой от дома до вокзала.

В купе, кроме нас с Федором Николаевичем, никого не было. И мы разговорились. Первое время о делах — ни слова, знакомились.

— Домой, — с растяжкой сказал Белоконь, наблюдая, как медленно проплывает мимо окна пригород с его небольшими, одноэтажными домиками, окна которых были перечеркнуты полосками бумаги; с многочисленными корпусами длинных, приземистых заводов и мастерских; с обилием дорог и железнодорожных веток — подъездных путей. Кое-где в садах стояли зенитки, накрытые маскировочными сетями. Раза два где-то в глубине мелькнули длинноухие установки «звукачей», которые старательно прослушивали столичное небо.

— Возвращаюсь в Донбасс — всегда волнуюсь, — продолжал Белоконь смотреть в окно. — Чувство Родины — удивительное чувство… Стоит подумать о минувшем или о будущем, и вмиг всего тебя охватывает трепет. Потомственный шахтер! — постучал он себя в грудь пальцем. — Вот так! С самим Никитой Изотовым соревновался. И не без успеха. — Федор Николаевич гордился своим прошлым. Стремительным движением левой руки прочесал колючий «ежик» на голове. Заискрились озорно глаза. — Был бригадиром. Но вот сбежал начальник, бывший штейгер, по фамилии Бергман, меня и назначили вместо него. Красным директором. Выдвиженец. Ни черта у меня вначале на этой должности не получалось. Грамотешки не хватало. Главный инженер — из бывших спецов. Прямо издевался надо мной. Принесет маркшейдерский план и говорит: «Уважаемый товарищ красный директор, проверьте мои расчеты». А сам ехидно улыбается в кошачьи усы. Злюсь, нутром чувствую, что контра, а доказать не могу. И пошло у нас одно несчастье за другим: то пласт потеряем, то людей привалит, то газ пойдет. Однажды он мне приносит план разработки новых полей. Говорю: «Оставьте». Он ушел, а я с тем планом — к старикам. На каждой шахте есть такие деды, которые пласт на семь верст в породе видят. Один из них говорит: «Что-то, Николаич, твой старшой нас на старые выработки выводит. Новый-то горизонт старых штолен коснется. А они, наверняка, по венчик водою залиты. Чуть тронешь — и беды не оберешься». Вечером — я на соседнюю шахту к знакомому инженеру. «Так и так, поясните…» Но он, по всему, пожалел коллегу, не рассказал о его подлом замысле. Но книг дал — охапку. Я их недели за две-три запоем… Затем вызываю главного: «Вениамин Игоревич, вы не разобрались в геологии, бремсберг надо проходить метров на двести левее». А у него от моих слов — глаза на лоб. И сорвался. «В девятьсот одиннадцатом там были выработки, геология нормальная». Я тогда его за грудки: «Контра! Те выработки выше наших полей и полные воды. Решил всех затопить! Садись, — говорю, — такой-сякой, делай новый план». Приставил к нему двух хлопцев понадежнее… Партизанщина! — сделал вдруг Белоконь неожиданный вывод из своего эмоционального рассказа. — Но понял я это далеко не сразу. Рабфак закончил, политехнический институт, секретарем горкома стал… Вот на какие версты жизнь растянула учебу.

Мы позавтракали. Таня снабдила меня в дорогу пирогами своего изготовления. Начинка — капуста с яйцами. Мои любимые. У Федора Николаевича нашлась бутылка вина.

Закусывая Татьяниными пирогами, Белоконь восхищался:

— Точь-в-точь как у моей покойной матери. Что за секрет? Просил жену: «Освой производство». Рецепт записала, неделю ходила у свекрови в подмастерьях по пирогам. Но не те у нее получаются. Красивые, вкусные, а не те. Искусство!

Постепенно разговор стал деловым.

— С чего думаете начинать? — спросил Федор Николаевич.

— Посмотрю старые дела. Сориентируюсь по обстановке. Может, что-то новое за последнее время у них появилось. Побываю в Светлове.

— Интересная у вас работа, сродни партийной, — заметил Белоконь.

— Сродни партийной — это верно. Все время приходится иметь дело с человеческими характерами. Времена шерлокхолмсов миновали, в одиночку сейчас ничего не сделаешь.

Мы углубились с ним в обсуждение деталей предстоящей совместной работы.

Всюду действовал закон затемнения. За окном стояла шахтная темнота. Станции закупорены эшелонами: на запад — воинские, на восток — санитарные. На вокзалах — эвакуированные. Все забито ими: коридоры, залы, лесенки. Уходит любой состав на восток — они штурмуют тамбуры, платформы, подножки… Столпотворение. «И очутись в этой толпе какой-то Переселенец, Хауфер или фон Креслер, пусти любой слух, самый невероятный, — отчаявшиеся люди поверят, любую фальшивку примут за истину».