Об Екатерине Медичи - [99]

— А кто же посягает на твою корону?

— Мой брат, герцог Алансонский, в заговоре. Вокруг меня всюду одни только враги...

— Мессир, — сказала Мари, скорчив прелестную рожицу, — мне хотелось бы послушать что-нибудь повеселее.

— Любимая моя, — быстро оборвал ее король, — никогда не называй меня мессиром, даже в шутку; этим ты напоминаешь мне мою мать. Говоря так, она на каждом шагу оскорбляет меня: мне кажется, что, произнося его, она лишает меня короны. Она говорит «сын мой» герцогу Анжуйскому, а ведь он король Польши.

— Государь, — сказала Мари, складывая руки как будто для молитвы, — на свете есть одно королевство, где вас обожают. Ваше величество наполняет его своей славой, своей силой; и в этом королевстве «мессир» означает: мой горячо любимый повелитель. — Она разомкнула объятия и кокетливо коснулась пальчиками сердца короля. Вся ее речь была так нежно смодулирована (слово, которое употребляли тогда, говоря о музыке любви), что Карл обнял Мари, поднял ее в неистовом порыве страсти, которые по временам охватывали его, посадил ее к себе на колени и прижался к ее лбу, на который ниспадали кокетливо уложенные локоны.

Мари решила, что сейчас наступил благоприятный момент, и отважилась несколько раз его поцеловать. Карл скорее перенес, чем принял эти поцелуи, но сам на них не ответил. Потом, между двумя поцелуями, она сказала:

— Если мои люди не обманывают меня, ты всю эту ночь прошатался по Парижу, как в те времена, когда ты был младшим в семье и вел разгульную жизнь. Разве не ты ударил стражника и ограбил нескольких честных горожан? Кто эти люди, которых сейчас сторожат в моем доме и которых ты считаешь такими тяжелыми преступниками, что даже запретил кому бы то ни было их видеть? Никогда еще ни одну девушку не охраняли так неусыпно, как стерегут сейчас этих людей, — им не дают ни хлеба, ни воды. Немцы из свиты Солерна никого и близко не подпускают к той комнате, куда ты их посадил. Что это все, в шутку или всерьез?

— Да, вчера вечером, — сказал король, выходя из состояния задумчивости, — я действительно пустился бегать по крышам вместе с Таванном и братьями Гонди; мне хотелось провести эту ночь с товарищами моих былых проказ, но ноги уже стали не те; мы не рискнули прыгать через улицы. Два раза мы, правда, все-таки перепрыгнули через дворик с одной крыши на другую. На последнем дворе в двух шагах отсюда, когда мы перескочили на конек крыши и прижались к трубе, мы с Таванном решили, что с нас хватит. Каждый из нас, будь он один, вероятно, ни за что бы не прыгнул.

— Ручаюсь, что ты прыгал первый! (Король улыбнулся.) Я ведь знаю, почему ты себя не бережешь.

— О моя милая провидица!.. Съешь пес всех колдунов! Они меня всюду преследуют, — сказал король, снова становясь серьезным.

— Мое единственное колдовство — это любовь, — сказала Мари, улыбаясь. — Разве, начиная с того счастливого дня, когда ты меня полюбил, я не угадывала каждый раз твои мысли? А если ты позволишь мне сказать все, что я думаю, то знай: мысли, которые тревожат тебя сейчас, недостойны короля.

— А разве я король? — сказал Карл с горечью.

— Но ты ведь можешь стать им! А как сделал Карл VII, имя которого ты носишь? Он слушался своей возлюбленной, мессир, и он вернул себе королевство, захваченное тогда англичанами, так же как твое теперь захвачено реформатами. Последние твои действия начертали тебе путь, которым надо следовать. Уничтожь еретиков.

— Ты же не одобряла моего плана, — сказал Карл, — а теперь вдруг...

— Он уже осуществлен, — сказала Мари, — притом я держусь того же мнения, что и королева Екатерина: лучше было сделать все своими руками, чем поручать это Гизам.

— Карлу VII приходилось воевать всего-навсего с людьми, в то время как против меня ополчились идеи, — ответил король. — Человека можно убить, но слова убить нельзя. Император Карл V отказался бороться с ними; именно они довели до изнеможения его сына, дона Филиппа; все мы, короли, погибнем в этой борьбе. На кого мне опереться сейчас? Справа — стан католиков: оттуда мне угрожают Гизы; слева — кальвинисты: они никогда не простят мне убийства несчастного адмирала Колиньи, которого я называл отцом, и все августовское кровопролитие[145]. К тому же они хотят уничтожить королевскую власть. И, наконец, прямо передо мной моя мать...

— Арестуй ее, царствуй один, — прошептала Мари на ухо королю.

— Вчера еще я собирался это сделать, а сегодня я уже не хочу. Тебе-то хорошо говорить об этом.

— Между дочерью аптекаря и дочерью врача расстояние не так уж велико, — сказала Мари Туше, которая любила пошутить над своим мнимым происхождением.

Король нахмурил брови.

— Не говори таких дерзостей, Мари. Екатерина Медичи — моя мать, и тебе следовало бы трепетать...

— А чего же ты боишься?

— Того, что меня отравят! — сказал, наконец, король в ярости.

— Бедное дитя мое! — воскликнула Мари, еле сдерживая слезы. Она увидела, что огромная внутренняя сила уживается в короле со слабостью духа, и это ее растрогало.

— Ах! Ты заставляешь меня ненавидеть королеву Екатерину, — сказала она, — а я считала ее такой доброй. Сейчас во всех ее добрых деяниях я вижу одно коварство. Иначе для чего бы ей быть такой ласковою со мной и вместе с тем причинять тебе столько горя? За время моей жизни в Дофине я много всего узнала о начале твоего царствования. Ты все от меня скрываешь, а ведь королева-мать — причина всех твоих бед.