«О» - значит омут - [54]

— Я думаю, что должен позвонить в скорую или еще куда-нибудь. Ладно?

Когда мать не ответила, Джон вызвал скорую помощь, которая приехала через пятнадцать минут. Он впустил врачей, с облегчением, что кто-то другой теперь отвечает за нее.

Один из двоих мужчин задавал вопросы, в то время как другой измерил температуру и давление и послушал грудь. После короткого совещания и телефонного звонка он положили ее на носилки и отнесли в машину. Из взгляда, которым они обменялись, Джон понял, что мама больна серьезней, чем он думал.

Когда Джону предложили следовать за ними в больницу Санта-Терезы, он едва не рассмеялся.

— Я — ребенок. Я не могу вести машину. Моего папы нет дома. Его даже нет в городе.

В конце концов ему разрешили ехать в передней части машины скорой помощи, что, как он понял, было нарушением правил.

В больнице он сидел у стойки регистрации, пока врач осматривал его маму. Медсестра сказала, что он должен позвонить кому-нибудь, но это только сбивало его с толку. Он не знал, как дозвониться до брата в Нэшвиле, а кому еще? У него не было домашнего телефона учительницы. Школа была в это время уже закрыта. Не было никаких родственников, о которых он бы знал. Его родители не ходили в церковь, так что не было даже священника, которому можно было бы позвонить.

Медсестра ушла куда-то по коридору, и вскоре появилась женщина-социальный работник и поговорила с ним. Она не особенно помогла, задавая те же вопросы, на которые он не мог ответить. В конце концов она позвонила соседям, паре, которую его родители едва знали.

Джон провел эту и следующую ночь у них. Он оставил записки на передней и задней двери, чтобы отец мог его найти.

Мама прожила еще полтора дня, а потом ее не стало. Последний раз, когда он ее видел — вечером, когда отец наконец-то появился — у нее стояли капельницы в обеих лодыжках.

На одной руке был манжет для измерения давления, на другом запястье — артериальный катетер и кислородная маска на лице. Джон запомнил тот момент, когда ее грудь перестала подниматься и опускаться, но он все равно смотрел, думая, что все еще может видеть движение. В конце концов, отец сказал ему, что пора уходить.

Лайонел отвез сына домой и провел следующие два часа на телефоне, уведомляя друзей, родственников, страховую компанию, и Джон не был уверен, кого еще.

Пока отец был занят, Джон пошел в мамину комнату. Папина сторона кровати была нетронута и аккуратно застелена, а на маминой стороне простыни были смяты, а подушки до сих пор прислонены к спинке кровати. На полу валялся грязный носовой платок.

Тарелка с сырным сэндвичем стояла на столике. Он был холодный, и хлеб засох, но Джон сел на край кровати и съел его, а тепло его тела вызвало мамин запах от простыней.

Из-за скобок на зубах он не мог откусывать от сэнвича без того, чтобы в них не застревали крошки, поэтому от отламывал маленькие кусочки и жевал их, думая о маме.

В десять вечера отец нашел его, сидящего в темноте. Лайонел включил свет и сел рядом с сыном, обняв его за плечи.

— Ты не виноват, Джон. Я не хочу, чтобы ты думал, что кто-то винит тебя за то, что ты не обратился за помощью пораньше…

Джон не шевелился. Он чувствовал, как распространяется холод, от его груди до подошв.

Его щеки горели и он беспомощно посмотрел на отца. До этого момента ему не приходило в голову, что он мог спасти жизнь матери. Ему было только тринадцать. Мама заверила его, что все в порядке, и он поверил ей на слово. В отсутствие взрослого советчика, он ждал подсказки. Внезапно он увидел, какой жалкой была его помощь, каким глупым и беспомощным он был, делая жареный сэндвич, как будто это могло вылечить маму или продлить ей жизнь.

Только годы спустя Джон понял, что отец сказал это, чтобы оправдать свою собственную вину за то, что не оставил контактного телефона. На самом деле — и Джон тоже узнал об этом намного позже — Лайонел находился в гостиничном номере, развлекаясь со студенткой, которую встретил, читая лекции в Бостонском колледже.

Его брат приехал на похороны, но потом снова уехал. Остаток учебного года был странным.

Джон и его папа организовали свою жизнь, как два старых холостяка. Отец оплачивал счета и более-менее удерживал их мир от разрушения. В доме был беспорядок. Ели они или вне дома, или приносили полуфабрикаты, или заказывали еду из ресторана. Лайонел вернулся к преподаванию в местном университете. Джон, в основном, делал, что хотел. Кажется, никто не замечал, что он горюет. Он знал, что что-то черное опустилось на него, как вуаль.

Он проводил много времени в своей комнате. Как у толстого мальчика, у него не было друзей, так что он уютно чувствовал себя в изоляции. Его отметки были смешанными — хорошие по английскому и искусству и плохие по всему остальному. Два раза в неделю приходила уборщица, вот и весь контакт, который у него был с другими людьми.

Учителя бросали на него сочувствующие взгляды, но его вид была таким мрачным, что они не решались подойти ближе.

Весной Джон узнал, что отец, без всякого обсуждения, записал его на две смены в летний лагерь. Лайонел собирался читать серию лекций, что заставляло его ездить взад-вперед по стране весь июнь и июль. Через день после окончания школьных занятий Джона отправили в Мичиган. Это была так называемая спортивная программа, предназначенная для толстых мальчиков, в течение которой их взвешивали каждый день, читали лекции о питании, бранили за плохие привычки и заставляли заниматься длительными физическими упражнениями, во время которых некоторые мальчики теряли сознание.