О Жизни Преизбыточествующей - [48]
Изумительные вещи повествуются о высоте смирения этих восточных подвижников и учителей христианской жизни. Так, напр., в древадм «Патерике» читаем о великом святом — авве Сисое: когда, после долгой жизни борения и подвига, он приближался к смертному часу, то лицо его вдруг просветлело как солнце, и он воскликнул, обращаясь к сидевшим вокруг него старцам: «Вот, грядет авва Антоний». И таким образом видит он один за другим сонмы прославленных святых, и сияние лица его все возрастает. Наконец, старцы спрашивают его: «С кем это ты беседуешь, авва». Он отвечает им: «Ангелы пришли, чтобы взять меня, и я умоляю их дать мне хоть немного времени — покаяться». Говорят ему старцы: «Ты не нуждаешься в покаянии, авва». А он в ответ: «По истине говорю вам, что я не полагал еще и начала покаянию». И поняли тогда все, что он достиг совершенства [173]. Ибо «что такое совершенство — ή теλεωτψ», спрашивает Исаак Сирин и отвечает: «Глубина смирения — βάθος ταπεινωσεος» [174]. И он так изображает эту глубину смирения: «Смиренномудрый не смеет и Богу помолиться или просить чего–либо, и не знает о чем молиться; но только молчит всеми своими чувствами, ожидая одной милости и того изволения, которое выйдет о нем от лица достопоклоняемого Величия» [175]. Целую философию смирения дает, например, авва Дорофей, великий подвижник 6–7 в. в. «Совершенное смирение», говорит он, «рождается от исполнения заповедей. Когда на деревьях бывает много плодов, то самые плоды преклоняют ветви их к низу и нагибают их; а ветвь, на которой нет плодов, стремится вверх и растет прямо. Есть же такие деревья, которые не дают плода, пока их ветви растут вверх, но, если кто возьмет камень, привесит к ветви и нагнет ее к низу, тогда она дает плод. Так и душа, когда смиряется, тогда приносит плод, и чем более приносит плода, тем более смиряется. Оттого святые, чем более приближаются к Богу, тем более видят себя грешными. Так Авраам, когда увидел Господа, назвал себя «землею и песком»; Исаия, увидев Бога превознесенного, воззвал: «окаянный и нечистый еемь аз» [176].
Итак, мы видели: здесь не дешевый натуралистический оптимизм, закрывающий глаза на греховную и развращенную природу человека, а сознание всего ужаса и глубины падения: вся скорбь, вся боль, вся решительность покаяния, вся суровость аскезы и особенно внутреннего мучительного очищения, «невидимой брани» духовной и вместе сознание своей немощи и бессилия, и глубина смирения на высотах совершенства. Здесь органически, неразрывным образам сочетаются благодать и нравственная активность человека. Человек не может спастись без благодати, он грешен, ничтожен и жалок, он может лишь «вопиять», взывать, стенать и плакать из глубины падения своего; и вместе с тем требование напряжения воли, усиленного подвига «хранения сердца». Это есть логически антиномия, и вместе с тем оба эти элементы духовной жизни неисключимы из нее и немыслимы друг без друга, они имеют для нее основоположное, коренное, конститутивное значение, ибо без них нет этой духовной жизни. И нельзя сказать: столько–то благодати и столько–то активности, тут благодать, а там активность, нет: здесь один жизненный процесс, в котором непонятным, для внешне–юридических формул неуловимым, таинственным и живительным образом сочетаются свободно изивающаяся божественная сила и maximum напряжения человека которое само является лишь плодом благодати. Ибо что может сам по себе человек? «В бездне греховной валяяся, неисследную милосердия Твоего призываю бездну».
«Смиренным дается благодать». Из креста, из «сораспятия со Христом», из мучительного подвига очищения и борьбы, по мере роста духовного, рождается радость. Вместе с тем, как побеждаются помыслы и очищается сердце, просветляется и облагораживается мир, который для неочищенного взора был полон преткновений и соблазнов. Иоанн Лествичник так изображает это просветленное состояние чистоты сердца: «Некто, увидев необыкновенно красивую женщину, прославил о ней Творца. От воззрения на нее возгорелась в нем любовь к Богу, из очей исторгся источник слез. И дивно было видеть, как то, что для другого послужило бы в погибель, для него паче естества стало венцом победы. Если такой человек всегда в подобных случаях имеет такое же чувство и делание, то он восприял нетление уже прежде общего воскресения» [177]. Весь мир приобретает тогда красоту и значительность, так для Антония Великого вся видимая сотворенная природа Ц фут* тш yeyovoTUiv) является его книгой, и она открыта перед ним всякий раз, как он хочет читать в ней словеса Божии
