О женщине моей - [3]

Боже мой, где ты ныне обретаешься, ты - благословенная дурная нерасчетливая юность, когда волшебное тело моей единственной, моей родной подружки, нектарно душистое вопреки дешевым пряным духам, изысканных и одновременно волнующих, будоражащих линий, изгибов потаенных и доверчиво раскрывающихся, - оно такое податливое, подчиняющееся, оно всегда в моем (нашем!) распоряжении.

В жаркие смрадные столичные смоговые ночи оно непостижимо чудесным волнующим образом охлаждало мое разомлевшее, раскисшее, безвольное, бесчувственное, кажется, навсегда, и уж совсем негодное к отдаче, неспособное к жертвенности...

И, о чудо, - Господи! Я точно изголодавшийся студент, охваченный волшебной плотской горячкой, вдруг ощущаю вливающуюся нестерпимую негу желания, - негу жизни!

И чтоб не погибнуть в этом угарном плотском жаре, меня с восточной гаремной умелостью ненавязчиво остужают...

Остужает - ее чуть волнистый, сказочно прохладный с терпкой выемкой пупка живот, остужают и волнующиеся, словно прохладные упругие водопадные струи, бедра.

И во все это охлаждающее великолепие я отчаянно медлительно погружаюсь и погружаюсь, - меня в точности обнимают волглые пенистые ручьи шампанского...

И мерзкая самоубийственная липкая столичная ночь растворяется, преображаясь в небывалое экзотическое путешествие в пряно-прохладительный сад бесконечной страсти и неги...

В изморозные промозглые ночевания осенние, когда центрального отопления ждешь как манны небесной, и в постель залазишь, точно в остуженную сырую берлогу, волшебное тело моей единственной и златопенной служило (и служит!) мне (именно мне!) совсем иную службу: знойную, пышущую устойчивым каминным уютом, напрочь прибирающую мою зубную и мышечную непритворную дрожь-озябшесть.

И, согревшись, я вновь чувствую в себе мужика-богатыря, готового хоть в сей миг согрешить и согреть собою свою единственную, которая, обвивши всего меня со всем сладким бесстыдством почивает, видя в сновидениях дальние заморские пляжи...

И я запросто шевелю ее минуту назад егозливыми хулиганскими пальчиками, проникающими без спросу, черт знает в какие интимные запределы в мгновения наших обоюдных молодоженных шалостей.

И перебирая послушные нежные персты, я оказываюсь в сновидческой действительности: там знойное слепящее лето и вечность...

И в этой слепящей вечности моя златопенная волшебница, втиснутая по случаю палящего пополудни в лайковую алую мини-юбку, но в свободной же батистовой навыпуск мужской рубашке цвета ослепительного зернистого сахарного песка, а поверх алая в распах гарнитурная двойка-жилетка с плотным рядом гармошечных обтянутых черной кожей пуговичек. Мочки ушей упрятаны под черные лакированные круги-клипсы. И позолоченные невиданным неземным загаром мачты ножек, грациозно и маняще бьющие ко-пытцами-шпильками алых же замшевых лодочек.

Но меня по какой-то странной напасти рядом нет...

А неподалеку кучкуются какие-то странные, до отвращения знакомые, примелькавшиеся личности: мужланы с выдвинутыми физиономиями и недоделанные юнцы в унизительных сальных красных угрях, истекающие кислой, отвратно пахнущей слюною...

И с тоскливыми глухими ударами сердца я выбираюсь из ужаса и немочи сновидения. И в который раз благодарю Господа Бога за милость его в виде моей единственной...

Да, были ужасные сновидения, были плотские горячечные ночи. Но природа не настолько безумно щедра, чтобы длить это веселое сумасбродство плоти вечно.

Такое вот несколько подлое, несправедливое устроение сердца человеческого, что годы совместного проживания исподволь притупляют, перестужают чувственность, делают ее, в конце концов, комфортной, ненавязчивой, тонусной, - комнатной. Той самой комнатной температуры, которая именно и длится десятилетиями, - не тлея, не подымливая, не чадя, а именно обогревая душу и сердце мужа и жены самым нужным, самым долговечным и надежным ровным теплом плотской привязанности.

Вот именно, уже отведав, испытав это неоспоримо мудрое тепло, я обнаружил в своем существе качественно новое чувство: супружескую нежность, терпимость и терпеливость. Оно, очевидно, сродни родительскому. Это великое жертвенное чувство ответственности за человека, за женщину, которая оказывается, тебе настолько близка, дорога, желанна и родная, что...

Окончательно уразумев это преображение своего сердца, я, если честно, в некотором роде занедужил той частью своего мужского естества, которое еще не призабыло милые острые обморочные утехи плоти.

Эта эгоцентрическая, вольнолюбивая часть возопила: сударь, отныне вы не свободны! Вы в заточении своего чувства. Чувства супружеского долга. Вы, сударь, обречены, нести свой семейный крест до могилы... ее или своей.

Да, честное, откровенное признание этого ответственного чувства в себе, все-таки было для меня откровением. Можно даже сказать - открытием! Открытием ученого мужа совершенно неизвестного природного феномена, которое по какой-то нелепой случайности еще не известно всему бедному человечеству, и незнание которого лишь усугубляет вину его, такого равнодушного, нелюбознательного...