О женщине моей - [2]

И, разумеется, из-за того, что я такой разгильдяй и засоня, ко всему прочему и любитель утренних непредусмотренных, но обоюдно чаянных скоротечных супружеских ласк, моя единственная почти всегда опаздывала на свою не менее почетную и не менее малооплачиваемую службу.

К сожалению, по ней нельзя было сверять часы.

Увы, она выпархивала из нашего подъезда в совершенно разное время. Вместо семи пятнадцати она входила в лифт в семь двадцать пять - двадцать семь. А то случалось и в совсем неприличное время - семь тридцать четыре...

И, безусловно, электричка, на которую она с великой надеждой спешила, никогда не дожидалась ее. Потому что электрическим поездам не позволялись утренние самые сладостные и терпкие супружеские услады, электрички старались жить по графику.

Да, я уже который год с верхотуры нашей жилой башни наблюдаю за женщиной, которая имеет обыкновение злостно опаздывать на свою электричку, - опаздывать в самые деловые напряженные утренние часы. Причем эта ее привычка мне чрезвычайно не импонирует, заставляет беспричинно потирать ладони, качать головой, видя ее спешащую, даже чрезмерно спешащую фигуру в модном долгополом пальто.

В особенности я не даю покоя своим рукам и подбородку, когда эта особа намеревается штурмовать первый подъемный марш льдистой железной промерзлой лестницы железнодорожного перехода. Я в точности осведомлен, что металлические, провокаторски скользкие ступени напрочь не приспособлены для опаздывающих женских ножек на подкованных шпильках...

Быстро-быстро вверх за чьими-то равнодушными неповоротливыми спинами, - элегантной иноходью по оледенелому мостовому асфальту - и резко вниз по предательским обмороженным ступеням...

И тут совсем, кажется, некстати, одна рука без перчатки - другая занята обеими перчатками и перекинутым через плечо ремешком изящной черной сумки - ныряет в косой просторный карман пальто, - какого черта, спрашивается, она там ищет?!

Глаза этой невозможно опаздывающей женщины совершенно не наблюдают подлых гибельных ступенек, потому как окаянный французский струящийся подол...

И нужно как можно стремительнее вниз...

На электрическом табло - семь сорок!..

Шпильки окончательно завредничали и цепляются за малейшую погрешность убийственной заледенелой лестницы, а грязно-зеленая электрическая гусеница уже влезла в посадочные пределы платформы, а моднющий подол пальто хладнокровно перекрыл весь маршевый горизонт, что стелется из-под черных грациозных носов сапожек...

И комкая руки в кулаки, играя мраморными желваками, я в который раз даю себе слово-зарок: черт меня возьми с моим сном! с моими подлыми идиотскими нежностями! и вообще с моим характером, который прямо с завтрашнего утра я примусь перековывать...

В эти наблюдательные нервические минуты я чрезвычайно противен сам себе и готов даже поколотить свою глупую самодовольно глянцевую физиономию, - но, увы, мне тоже нужно спешить.

Я тоже в некотором роде государственный человек.

Наконец и я безо всякого настроения, - в случае, если довелось особенно вредно понервничать, подсматривая за суетливыми маршевыми переходами своей единственной, французской, воздушной стати и такой по-русски несобранной нежной девочки, которая приходится мне женою, суженой! - да, я выхожу из дому, из того самого подъезда, десять или пятнадцать минут назад из которого выпорхнула... И уже далее следую вполне респектабельным и благополучным шагом завзятого семьянина, с желудком не напичканным на скорую руку дилетантскими холостяцкими бутербродами, а легким в меру калорийным, аппетитно душистым завтраком, приготовленным любящими плавными руками моей единственной и неповторимой...

И мне в эти короткие элегические пешеходные минуты жаль и себя, и ее, едущую в переполненной электричке и неспокойно при-туливщейся к чьей-то равнодушной или, напротив, ершистой спине, а то и к нарочно выставленному животу юнца-упырька. Мне жаль и припасенных слов, что оказались такими неповоротливыми, и сидят сейчас во мне, добавляя раздражительности.

И если бы не уютная любимая глазунья с кофейником изрядного кофе традиционное мое утро было бы наверняка отравлено.

И все-таки какая-то странная немужская жалость порою портит утренние никчемно торопливые скоропортящиеся секунды бытия нашего.

Мне жаль - Бытия, которое всё в быте, рутинном, единообразном, но которое так по-своему, по-девчоночьи, по-матерински умеет скрашивать моя жена, моя Милюсик.

А ведь был и медовый месяц, который растянулся, как я полагаю, года на полтора.

Незабываемые медовые недели... когда чувственного неугасимого пламени доставало любиться по три раза на дню. И себя, и единственную свою половину заездил, замучил. В сущности, у любящих молодоженов так вроде и полагается.

Затем медовый пламень поугас, попритих.

И года через три вместо дурного яркого горения пришла разумная добропорядочная привычка с нюансами игры, флирта. Культурная физиологическая оздоровительная зарядка, где-то аналогичная ежеутренней чистке зубов.

Впрочем, не хочу лукавить: зубы, случается, и по два раза в день скоблю, а с супружеской законной просьбой пристаю не больше трех раз в декаду. Думаю, могли бы и чаще, но лень-матушка, опять же подрастающее чадо любознательное, - этакая обоюдная рассудочность и прочие объективные обстоятельства. Скажем, летом в доме отключают горячую воду не меньше как недели на три, - это в лучшем случае.