О женщинах и соли - [48]

В замкнутом пространстве комнаты — бабушкиной комнаты, которую она уступила мне, гостье, — я лежу, распластавшись морской звездой на кровати, и слежу за мучительно медленным вальсом лопастей вентилятора надо мной. Я твержу себе, что все в порядке, никто не заметит, что когда-нибудь мое финансовое положение выправится и я вернусь на Кубу. Я верну бабушке, кузине, всей моей семье, верну в сто раз больше того, что я выручила за книгу. Интересно, какую сумму готов заплатить букинист за такую редкую вещь и сколько счетов я могла бы с нее оплатить, сколько месяцев арендной платы, сколько ночей без пота, стекающего со лба на уже промокшую подушку. Я скучаю по своему кондиционеру в квартире в Майами. Я так ненавидела эту квартиру, а теперь я по ней скучаю. По этой квартире с облупившейся краской и плесенью в ванной, единственной, которую я могла себе позволить после того, как мать перестала давать мне деньги.

С утра я просыпаюсь раньше бабушки и Майделис и варю им кофе. Их забавляет, что такая «юми», как я, смогла приготовить хороший эспрессо на плите, которая и держится-то на честном слове. Бабушка вручает мне семена, дать корма петуху, курам и guanajos[78], и я иду по земле, сыпля зерна щедрой рукой, как девочка в церкви — цветочные лепестки. Майделис пользуется переполохом пернатых, чтобы забрать яйца. Она говорит мне, что ей здесь нравится, здесь она отдыхает от гаванской суеты. Я скучаю по суете. Я провела в Гаване всего неделю, прежде чем мы с ней приехали сюда, в гости к нашей бабушке. Мы жарим яичницу, и желтки практически красные от семян ateje[79].

Я говорю себе, что там полно книг и помимо «Отверженных». Я говорю себе, что никто не заметит пропажи одной книги. Я говорю себе, что вообще-то делаю бабушке одолжение. Она понятия не имеет, насколько ценными могут оказаться эти книги, а здесь их как пить дать поест моль или их унесет ураганом. Чудо, что они продержались так долго. Я спасаю эту книгу, обеспечиваю ей достойное место в мире, потому что такой исключительной вещи непременно нужно место в мире.

Когда бабушка замечает пропажу, я в Камагуэе уже неделю. Каждый день незаметно перетекал в следующий, с долгим сидением на крыльце, с долгими прогулками по грунтовым дорогам, с долгими визитами любопытных соседей, которые узнавали о моем прибытии, даже живя за много миль.

Бабушка просто заходит на кухню, когда я сижу там и чищу сапоту, и сообщает, без тени гнева или каких-то эмоций:

— El negro украл одну из моих книг.

— Что? — переспрашиваю я, в то время как внутри меня все электризуется.

— «Отверженных». У меня была книга… первое издание испанского перевода. Редкая книга, стоит больших денег.

Я удивлена, хотя с чего я, собственно, взяла, что бабушка не будет всего этого знать? Снова, уже в который раз за эту поездку, меня застает врасплох откровение, которое не вяжется с моими представлениями о Кубе и кубинцах. Они могут интересоваться раритетными изданиями! А почему нет? Я думала, что подобные эстетические удовольствия не найдут отклика у кубинцев, которые наверняка заняты более насущными делами, мечтают о более приземленных приобретениях и не заметят антикварную драгоценность, всунутую на заросшую пылью книжную полку. Теперь это кажется мне очередным проявлением моей наивности. Я чувствую себя бестолковой туристкой, познающей мир, который кажется мне родным на уровне чувств, но явно таковым не является.

— Это очень важная книга. Она была в нашей семье целую вечность. Она досталась мне от моей прабабушки. Знаешь ли ты, что я много лет прятала ее в стене? Вот насколько эта книга важная. А он украл ее.

И снова я не понимаю. Майделис сказала, что бабушка нашла книгу в стене. Она не сказала, что сама бабушка ее там и спрятала. Неужели выходит, что бабушка тоже когда-то была богатой и хотела уехать? Но это противоречит ее взглядам. Какая-то бессмыслица.

— Почему ты решила, что это он украл, abuela? — говорю я, отодвигая от себя тупой нож и кладя сапоту на стол.

— Ну, а кто еще? — вопрошает она. — Вчера я отлучилась в ванную комнату, и никто не наблюдал за ним в этот момент. Этот negro поумнее, чем можно подумать, глядя на него.

Входит Майделис, неся в пакете хлеб, за которым бабушка послала ее к соседке, работающей в пекарне. Она видит наши лица и ставит пакет на пол. Пот сквозь майку проявляет контуры ее позвоночника. Она спрашивает, что происходит, и бабушка повторяет свое обвинение. Майделис переводит взгляд на меня, и я смотрю на фрукты на столе. Мое сердце бешено стучит. Мне холодно, несмотря на то, что вокруг меня горячий, неподвижный воздух.

— Я заявлю на него, — говорит бабушка. — Я заявлю на него Комитету. Я заявлю на него туда, где он работает. Я обращусь даже в полицию.

— Погоди, погоди, — говорит Майделис. — Дай мне сначала с ним поговорить.

— Ты в своем уме? — Бабушка кладет руку на стол, чтобы не упасть. Она тяжело дышит.

— Садись, — говорю я, а сама встаю и подвожу бабушку к моему стулу. Я все еще не осмеливаюсь взглянуть на Майделис.

— Я… думаю, что смогу его образумить, abuela. Я пойду не одна, — добавляет Майделис. — Джанетт пойдет со мной. Давай сначала так.