О женщинах и соли - [38]

— Я не прислуга, — возразила она. Мать улыбнулась.

Когда Ана только приехала в Мексику, депортированным птенцом, ее тошнило от клубники. Возможно, и не от клубники, а от чего другого. Поначалу ее все время тошнило. Донья Нанси сказала ей: меня тоже.

* * *

Их потеряли, или их бросили, или произошла какая-то путаница. Или все было нарочно. Доброта? Жестокость? Хитрость? Их перебросили за границу в Мексику, их не отправили самолетом в Сальвадор, и никто за ними не следил. Все просто предположили, что они отправились на север. А они сошли с железнодорожного состава и терпеливо выжидали в городе, оказавшемся на пути. Они залегли на дно и прятались от мигры, как все остальные, зная, что непременно вернутся. Первым делом ее мать позвонила кузине, которая жила в Ирапуато. Кузина нашла Глории эту работу. Она получала гроши, нечего даже сравнивать с тем, сколько она зарабатывала в Майами, но у них была крыша над головой. Мать сказала ей, что будет экономить и постарается сделать так, чтобы Ане не пришлось добираться на перекладных или идти много миль пешком. Она потратит все деньги на машину, на самого дорогого гида. Месяцы пролетали мимо. Годы. Донья Нэнси:

— Неужели кто-то хочет покинуть такую красивую страну?

Как будто дело хоть когда-нибудь было в красоте. Или в хотении.

…Ее мать не любила нежностей, но Ана знала, что мать любит ее. Потому что она могла заплакать, когда говорила об играющих на улице детях, или о множестве других жизней, которые были бы возможны, если бы вместо X случилось Y или Z. Когда говорила, я так горжусь тобой, ты мне так помогаешь. Глория любила танцевать, но больше не ходила в клубы, как это было в Майами. И иногда, когда Ана замечала Нэнси, которая в ванной красила глаза подводкой, собираясь провести вечер с Роберто или со своими друзьями-«экспатами», которая покачивала бедрами в такт песне по радио с рюмкой текилы в руке, ей хотелось, чтобы ее мама тоже была Нэнси. Ей хотелось вырасти еще быстрее — возможно, тогда ей удастся освободить свою мать.

* * *

В последний год ее пребывания в Мексике Глория заболела. Стремительно: вот она кашляет кровью, и вот они уже сидят вдвоем в мрачной медицинской клинике. (Нэнси заплатила врачу за осмотр, хотя у Глории не было при себе документов, но дала им понять, что не сможет платить за длительное лечение). Доктор говорит: почему вы так долго тянули? Говорит, не знаю, чем смогу вам помочь, заплатит ли ваша patrona[57] за химиотерапию? Не знаю, болезнь уже на последних стадиях.

Она ведет мать по коридору, держа в руках ее кислородный баллон. Помогает ей сесть в автобус, потому что Нэнси работала и не могла их забрать. Ее мать кладет свою ладонь ей на колени. Шепчет спасибо, а Ана даже не понимает, за что.

Она вспоминала, как свернулась калачиком рядом с матерью на их двуспальной кровати, прижав ухо к ее груди. Слушая ее сердце. Каждый тяжелый вздох. Взывала к каждому следующему: пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

* * *

Деньги под половицей. Смогла бы химиотерапия продлить ее дни? Она могла взять деньги, но не взяла. Она могла взять деньги, потому что несколько лет спустя Нэнси застукала Роберто с любовницей, пришла в ярость, швырнула обручальное кольцо в раковину и той же ночью уехала из Мексики, сказав, что ноги ее больше не будет в этом богом забытом месте, что это худшая ошибка в ее жизни, и уехала без денег, она даже не вспомнила про деньги, так она рассвирепела. Но как Ана могла это знать? Ана никогда этого не узнает. В то время она думала только о том, что если она возьмет деньги и донья Нэнси узнает, то куда им тогда податься?

8. Они любят грязь

Майделис

Гавана, 2015

Это не измена, если брак находится на последнем издыхании. Единственная причина, почему мы до сих пор не отключили его от аппарата, это банальное неудобство: отсутствие жилплощади. (Как много пар, ненавидящих друг друга, продолжают жить под одной крышей и ужинать молча, заполняя пустоту звуком работающего телевизора?)

Вот что я говорю себе, когда мужчина, не являющийся моим мужем, Эль-Алеман[58], помогает мне сесть на пассажирское сиденье и вручает мне мою сумку с вещами. Джанетт смотрит на нас с заднего сиденья с понимающей улыбкой.

— Расскажешь потом, что у вас было? — шепотом спрашивает она, пока Эль-Алеман обходит машину с другой стороны.

Я улыбаюсь, надеясь, что она поймет меня правильно: Ничего. Все.

Эль-Алеман втискивается в водительское кресло и дергает торчащий сбоку рычаг.

— Чертовы говенные русские колымаги, будь они прокляты! — кричит он по-английски, и сиденье откидывается назад, заставляя Джанетт подтянуть колени к себе. — Как нормальному человеку сюда поместиться?

— Ого, а тут есть подстаканник, — замечает Джанетт и опускает центральную перегородку, в которой действительно оказывается подстаканник.

— Я думал, вы тут ездите на этих славных «Шевроле» 1950-х годов, — говорит Эль-Алеман. — Почему мне такую не дали?

Джанетт вздыхает.

— Я бы захватила свой кафесито[59], если бы знала, что тут будет подстаканник.

Она ставит локоть на центральную перегородку.

— Разумеется, тут будет подстаканник. Ты, по-твоему, где, на Марсе? Мы же не пещерные люди.