О женщинах и соли - [2]

Мария Изабель порылась в своей стопке, менее качественные листья откладывая в сторону для начинки.

— «…Зайдите в цех, где работает две сотни человек, и вы изумитесь образцовому порядку, который вы там обнаружите. Вы увидите людей, вдохновленных общей целью: исполнять свой долг…»

В плечах у Марии Изабель уже разливалось покалывающее тепло. Пройдут часы, и неприятное ощущение перерастет в болезненную пульсацию, так что к концу рабочего дня она едва сможет поднять голову. Исполнять свой долг, исполнять свой долг. Ее руки двигались безотчетно. Раздастся звонок, и она посмотрит на груду сигар, гладких, как глина, и сама себе удивится, что успела столько скрутить. Коричневый цвет ложился в ее воображении слоями, которые бесконечно сливались друг с другом: столы становились стенами, листья — глазами, а стебли рук мерно двигались, пока все и вся не становилось частью единой поэзии тела, единой песни, рожденной из пота. Обед. Она устала.

Единственная грунтовая дорога в этом городе проходила мимо ворот фабрики и вела к сахарной плантации в миле отсюда, притом и та и другая принадлежала креольской семье Портеньо. Домой Мария Изабель возвращалась этой тропой, которая змеилась в теньке, позволявшем ей краткую передышку от палящего солнца. Она вспоминала слова Антонио: «Учеба вошла у них в привычку; сегодня они бросают петушиные бои, предпочитая им газету или книгу; они презирают бой быков; теперь их все чаще можно увидеть в театрах, библиотеках и центрах добрых отношений».

Это верно, что с тех пор как «Ла Аурора» изобличила варварскую природу петушиных боев и корриды, число зрителей на них уменьшилось. Но не только газетные советы подталкивали людей к тому, чтобы отказаться от кровавого спорта. Имели место и другие заботы. Среди рабочих ходили разговоры о повстанческих группировках, поднявших движение против испанских лоялистов. О мужчинах, которые проходили боевую подготовку, чтобы присоединиться к повстанцам, уже направляющимся на запад, к Гаване. Недавняя смерть отца Марии Изабель, который за считаные недели сгорел от дьявольской желтой лихорадки, ожесточила ее, так что поначалу она не замечала ничего вокруг себя и ничем не интересовалась. Но вскоре эта тема была у всех на устах.

Однако к тому времени, когда новости о герилье добрались до их стороны острова, уже вовсю ползли слухи о междоусобной грызне. Генералы ополчения приходили и уходили, когда их идеи становились неугодны. Гавана, с ее бесконечными поместьями знатных испанских семей, наблюдала за восстанием с безразличием, и казалось все более и более вероятным, что королева не даст мятежникам ни малейшего спуска. Жгучая тревога давно пришла на смену возвышенным идеалам юности Марии Изабель: свободе, вольности. Она презирала неведение. Презирала то, что ее собственная жизнь зависела от туманного политического будущего, которое она смутно могла себе представить.

Дом. Мать Марии Изабель, Аурелия, сидела на земле, прислонившись спиной к прохладной земляной стене бохио[3]. Она уже вернулась с полей, где сама работала.

— Мама?

Мария Изабель встревожилась, застав ее в таком виде. Лицо матери до самых кончиков ушей заливал нехарактерный румянец.

— Estoy bien[4], — отозвалась Аурелия. — Просто ослабла от ходьбы. Ты же знаешь, я становлюсь все более и более немощной.

— Ничего подобного.

Аурелия оперлась рукой о стену, и Мария Изабель помогла ей подняться на ноги.

— Мама. — Мария Изабель приложила ко лбу Аурелии тыльную сторону ладони, от которой так разило табаком, что мать поморщилась. — Оставайся на свежем воздухе и отдохни в hamaca[5], ладно? Я пока приготовлю обед.

Аурелия похлопала Марию Изабель по руке.

— Ты хорошая дочь, — сказала она.

Они подошли к гамаку, натянутому между двух пальм.

Мать Марии Изабель, изможденная десятилетиями утрат и тяжкого труда, тем не менее сумела не растерять своей женственности. Ее кожа была гладкая, почти без морщин, зубы — ровные и без гнили. После смерти мужа к Аурелии часто наведывались женихи, мужчины беззубые и с обветренной, сухой как бумага, кожей, которые мало что могли предложить в плане богатства — кто осла, кто небольшой надел с манговыми деревьями и плантановыми пальмами, — но обещали протекцию, от которой она только отмахивалась.

— Женщина не отказывается от любви ни к Богу, ни к родине, ни к семье, — говорила она в те дни, пока мужчины не перестали искать ее расположения. — Я окончу свои дни вдовой, такова моя доля.

Но силы начинали покидать Аурелию, Мария Изабель это видела. С упрямой одержимостью ее мать ударилась в поиски мужа для дочери. Мария Изабель упиралась: она была счастлива в цеху, в поле, потея над огнем, очищая юкку, плантаны и бросая их в чугунную cazuela[6] с кипящей водой, по локти засучив рукава, и собирая свиную кровь в металлическое ведро, чтобы приготовить лоснящуюся кровяную колбасу, открывая взмахом мачете тучный от молока кокос. И да, скрутка сигар была престижной, уважаемой работой — Мария Изабель почти год проходила в подмастерьях, прежде чем начала получать жалованье. Однако на фабрике ей платили сдельно, вдвое меньше того, что зарабатывали мужчины, и она, будучи единственной женщиной в цеху, знала, что мужчины ее ненавидят. Все слышали о новом изобретении из Гаваны — о прессе, с которым любой сможет практически без труда скрутить плотную сигару, — и видели в Марии Изабель предвестницу перемен, опасаясь, что следом за ней явятся неумелые и нечестивые женщины, босоногие дети и отберут у них рабочие места почти за бесценок. Намекали, что она могла бы зарабатывать больше, «скрашивая им досуг». Вычитали львиную долю из ее жалованья для оплаты лектору.