О, юность моя! - [51]

— За хлебом пришли,— пояснила Леське его сестра.

Леська узнал ее голос.

— Наташа?

— Да. А вы меня знаете?

— По Мелитополю.

— Не помню.

— А Бельского Семена Григорьевича помните, актера?

— Ах, так вы — Леся?

— Леся.

— Вот где привелось встретиться. Давайте раздену вас. Ну, ну, в госпиталях стесняться не положено.

На Леську надели чудесное белье с какими-то инициалами, выведенными славянскими буквицами. Не успел он освоиться, как вошел доктор.

— Этого на операционный стол. Срочно! А у тебя что? Осколки? Осколки подождут. Больно, говоришь? А мне, думаешь, не больно? На то и солдат, чтобы больно. Маруся! Впрысни ему пантопон. А это кто? Тоже невтерпеж? Ах, контузия? В контузии я, голубчик, не верю. Думаешь, у меня нет контузии, голубчик? Контузия — это двоюродная сестра симуляции. Где старшая? Выписать этого.

— Да вы что? Как вы можете такое? Я везла его с самого Перекопа, так он всю дорогу рвал. Просто нутро выворачивало. А вы — на выписку? Не будет этого! — крикнула Тина.

— А вы тут не командуйте, уважаемая.

— Это вы не командуйте, а я буду командовать. Наша власть — вот и командую. А вы разъелись тут, в тылах, на наших загривках. Ходит промеж девок, точно кот: того туда, того сюда, а этого и вовсе?

— Ну, хорошо, хорошо,— поморщился доктор.— Только, пожалуйста, не орите: раненым нужен покой. Рвало его, вы сказали?

— Всю дорогу. А памяти не было.

— Сколько времени он был без сознания?

— Двадцать часов.

— Ладно. Пусть отлежится. Но ведь сами понимаете: тут не санаторий, с минуты на минуту могут подойти немцы. Ему же самому выгоднее находиться где-нибудь подальше. Устройте его в каком-нибудь частном доме.

— Это чтобы его выдали? Спасибо вам!

— Ну, с вами не сговоришься,— сказал доктор и ушел из амбара.

— Шут с ним,— уже спокойным голосом произнесла Тина.— Лежи, котик, мечтай. А я буду во дворе дежурить. Если чуть что не так — ты только мне шумни. Я покажу им, что такое фронт!

Койка попалась Елисею удивительная. Она трещала на все голоса, произнося при этом членораздельные звуки. Когда Леська поворачивался с боку на бок, она вздыхала: «Ах» или «Ой». Однажды он хотел приподняться, но все перед ним поплыло, и он рухнул на подушки. Тогда кровать отчетливо сказала: «Колеамтерло!» На каком это языке, Леська не разобрал, но смысл был понятен: «Не подымайся, дескать,— рано еще». Потом Леське понадобилась «утка», он повернулся на живот и стал шарить рукой под кроватью. И тут койка сказала: «Канторович!»

— Канторович! — громко позвал Леська.

Подошла Наташа.

— Разве вы — Канторович?

— Нет. Канторович ушла за бинтами, а я Деревицкая.

Леська настолько привык к своим чудам, что даже не удивился.

Вечером в открытые ворота амбара заглядывали обе лани, Большая Медведица и всякие другие звери. Апрель дышал близкими цветами и далеким морем. Тишина в мире такая, точно войны нет и никогда не было. Но вот Медведицу заслонили два силуэта. Один из них зажег фонарик. Двинулись по рядам.

— Вот он. Авелла!

— Кто это?

— Груббе и Немич.

Леська вспрыгнул и сел на постели, точно гимнаст.

— Как дела? Что наши?

— Наши все здесь. А дела неважные. Немцы-колонисты вместе с татарским мурзачьем соединились в отряд, пришли, понимаешь, в Джанкой, вроде идут на фронт, а потом по штабу — рряз! Приклонскому пулю в лоб, остальных кого куда. Ну, ясно-понятно: фронт потерял управление… А ты как, Леся? — спросил Немич.

— Удирать хочу, ребята. К вам. Да вот отобрали одежду, а где они ее держат, бог их знает.

— Одежду мы тебе достанем, а только можно тебе вставать или нет? — усомнился Виктор.

— Можно, можно! — зашептал Леська.— Тут все тяжелораненые. Я один с контузией. Просто неловко, понимаете?

— Да, да, понятно. Пошли, Витя.

— Пошли. Мир праху.

— И сапоги достаньте!

— А какой у тебя номер?

— Сорок четыре. Можно и побольше.

— Заметано.

Сапоги достали. Одежду также. Но не Леськину: штатские брюки, морскую тельняшку и бушлат.

Ночью Леська вышел во двор — никто его не остановил: часовые ушли на фронт, охраняли госпиталь девушки. Однако ночь темная, кругом тишина — ни собаки. Должно быть, побежали на скорую руку целоваться. Но чей это силуэт на камне? Женщина с винтовкой. Сидя спит. Конечно, это могла быть только Тина Капитонова. Леська на цыпочках обошел ее и, выйдя на улицу, побрел по направлению к вокзалу. Шел он долго. Его как бы качало ветром. Наконец в темноте замаячила водокачка.

— Стой! Кто идет?

— Свои.

— Кто свои? Пароль?

— Не знаю пароля. Я евпаториец. Контуженный.

— А зачем нам контуженный? Мы сами сумасшедшие,— засмеялся кто-то.

— Сысоев, прекрати! — прикрикнул на него, по-видимому, начальник.

— Устин Яковлевич, вы?

— Так я тебе и сказал. А ты кто?

— Я Леська Бредихин. Гимназист.

— А-а! Ну, добро пожаловать.

Леська присмотрелся к темноте.

— Неужели все это анархисты?

— Нет, мои анархисты в разведке. А вообще все перемешалось, и комаровцев уже нет — я тут комвзвода. А ты ложись вот сюда, на шинель. Полежи, полежи, не стесняйся.

— А где Груббе? Немич?

— Немич теперь большой человек,— иронически сказал Устин Яковлевич.— Он военком города Евпатории.

— Что же тут смешного?

— А то, что в Евпатории немцы.

Леську словно бритвой полоснуло по сердцу. Евпатория — это ведь не просто город. Это Андрон, Гульнара, дедушка. Что-то такое, что родней родного… И вдруг — немцы!