О, юность моя! - [50]

Сначала танки двигались безмолвно, стремясь взобраться на Турецкий вал, обстрелять сверху все оперативное пространство, это значило бы взять Крым одним ударом. Но кавалерия отвлекла внимание танков.

Зрелище казачьей орды, дико свистящей и блистающей шашками, испугало немецких стрелков. Железные каски хлынули вспять — и танки с тыла остались без прикрытия. К тому же меткий снаряд, пущенный со стороны Сиваша, сорвал гусеницу с крайнего правого танка, и тот завертелся вокруг себя. Тогда два других, бросив товарища, стремительно помчались назад. Когда слонами овладевает паника, они скачут, растаптывая на своем пути все и вся. Бегство танков было таким паническим, что они врезались в хвост своей же пехоты и только тогда опомнились.

Казаки рассеянно скакали по ничейной земле, остерегаясь приблизиться к раненому танку. Склонясь набок, он был грозен и безмолвен. Германская дивизия тоже молчала: по-видимому, в штабе обсуждали положение и пока не предпринимали никаких мер. На войне не угадаешь. Три танка, которые должны были одним своим видом до смерти устрашить готтентотов, сами устрашились их.

Не слыша канонады, красногвардейцы постепенно выползали в степь, чтобы убрать раненых. Вышел в степь и Леська. Заря догорала. Поднялся туман. Людей видно было только на близком расстоянии. Все же Леська далеко обошел подбитый танк. Он бежал почему-то все вперед и вперед и вдруг увидел такое странное, что даже не понял, что это такое.

В детстве Леська вырезал, бывало, из темного картона человечков с головой без лица, с ножками, ручками и только с двумя измерениями: длиной и шириной. Толщина отсутствовала. И вдруг он увидел этих человечков на земле: было их пять или шесть, с безликой головой, ручками, ножками, длиной и шириной, но отличала их гигантская величина. Леська тупо глядел на «человечков» в полторы сажени и вдруг понял: это люди, разутюженные танками, как белье.

Очнулся Елисей от мелких и сильных толчков. Не то утро, не то день. Он лежал на телеге, которая мчалась рысью. Белые подушки, роскошное шелковое одеяло василькового цвета с кружевным пододеяльником, сверху гимназическая шинель. Рядом сидела какая-то женщина и держала его за руку.

— Проснулся?

Леська молчал.

— Говорить умеешь?

Молчание.

— Тебя контузило, Елисей, и довольно крепко. Без памяти двадцать часов. Ну, так как же? Узнаешь меня?

Леська продолжал отмалчиваться.

— Как твоя фамилия?

Этот вопрос оказался слишком серьезным для Леськи.

— Ну, слушай! Гляди на меня. Я сосчитаю до трех — и ты вспомнишь свою фамилию. Хорошо?

— Да ты что пристала к нему, баба? — заворчал возница.

— Вот я тебя сейчас как стукну прикладом, узнаешь бабу!

— Ах, ты, супротивная!

— Леся, слушай сюда. Вот я считаю. Понятно? Считаю до трех, и ты скажешь свою фамилию. Понятно? Ра-аз, два-а, три!!

— Бредихин! — крикнул Леська.

— Ах ты мой родненький…— У Тины сверкнули слезы, она повалилась на Леську и крепко поцеловала его в губы.

Леська на поцелуй не ответил.

«Не понимает еще,— подумала Тина.— Не вошел в понятие».

— Где мы?

— В поле, котик, в поле,— сказала она, утирая слезы подолом.— А едем в госпиталь. Я комендант по эвакуации раненых. Вот за мной еще семь телег.

— Значит, мы в Армянск?

— Ка-акой Армянск? Армянск давно волки съели. К Симферополю подъезжаем.

Вскоре телегу окружили всадники.

— Куда?

— С Перекопа в госпиталь.

— Какой?

— Симферопольский.

— В симферопольский нельзя: немцы уже в Джанкое.

— А куда же нам?

— А вы кто? Моряки?

— Мы — Евпатория.

— Евпаторийцам на станцию Альма. Спросите имение Кальфа. Там госпиталь и штаб вашей гвардии.

Лошади снова тронулись и вскоре перешли на рысь. Дорога была разбитой, и телегу трясло так, что Леська снова потерял сознание. Когда он пришел в себя, телега стояла уже во дворе какой-то усадьбы. Слышались крики и стоны.

— Скорее! — командовал чей-то чистый женский голос.— Шевелитесь, девчонки!

Сестры милосердия снимали раненых и уводили в огромный амбар, а тех, кто не мог идти сам, брали на носилки.

И тут начался мусульманский рай. Гурии укладывали юношей на койки и, не давая опомниться, раздевали их догола. Если рубаха не снималась, ее разрезали ножницами. Сначала бойцам было нестерпимо стыдно, но это ведь проделывали со всеми, к тому же девичьи руки, которые порхали по их телу, были так приятны, что стоны и крики мгновенно прекратились. Бойцы лежали на койках и со страшной силой глядели на девушек.

В это время два санитара втащили огромную лохань, от которой шел пар. Сестры черпали из лохани ведрами какую-то рыжую воду, обмакивали в нее губки и мочалки и, намылив, принимались обтирать все тело раненого.

Потом внесли ворох свежего белья такой белизны, что показалось, будто он пахнул снегом. Раненых начали одевать во все чистое, реквизированное у помещиков. Никто из бойцов не стонал, девушки делали с ними все, что хотели, а боль если и не ушла, то хорошенько притаилась. Внесли котел с борщом и белые калачи. Тут же сквозь раскрытые ворота деликатно вошли в амбар два светло-шоколадных олененочка.

— Славик! — позвала одна сестра.

— Стасик! — позвала другая.

Славик и Стасик доверчиво подходили, обнюхивали борщ и с несравненным изяществом отходили прочь.