О, юность моя! - [24]

— Что это значит?

— Это значит, что он решил расстрелять всех коммунистов, а также тех, кто им сочувствует. В списках значится триста человек.

— Там, конечно, вся наша организация?

— Ясно-понятно.

— Необходимо срочно связаться с красным Севастополем,— произнес высокий, слегка грассирующий голос.— Просить помощи в любом виде.

— А как связаться, товарищ Андрей? Телеграф и телефон в руках белогвардейщины. Письма вскрываются.

— Надо послать к морякам человека,— предложил товарищ Андрей.

— Но ведь выезд запрещен,— заметил Караев.

— Мы сделаем так. В селе Ак-Мечеть работает мой брательник. Надо забросить туда человека, он повезет мою записку, а ребята доставят его на рыбацком баркасе в самый Севастополь. Кордонной батарее Ак-Мечеть не видна,— предложил Кораблев.

— Предложение дельное. Кто поедет в Ак-Мечеть? Добровольцы есть?

— Есть! Я! — вызвался Немич.

— А как добраться до Ак-Мечети? Сейчас по всем дорогам рыщут эскадронцы. Вчерась шел я в каменоломни к Петриченко, так меня щупали ровно четыре раза,— сказал кто-то.

Поднялся Груббе.

— Поручите это дело мне.

Виктор направился прямиком на виллу Булатова. Ему нужен был Леська Бредихин.

Леська ходил у моря недалеко от купальни и глядел на нее так, точно вот-вот оттуда бросится в воду Гульнара. С тех пор как ее услали в деревню, Леська, к стыду своему, мало о ней думал: события так стремительно набегали на события. Но сейчас, когда все волнения закончились и Андрон снова очутился на свободе, Леська с дикой тоской чувствовал отъезд Гульнары. Теперь ему не хватало даже озорной Шурки с ее «та чи вы?». Шурку отправили вместе с Гульнарой. Что делать? Они даже не простились друг с другом. «Не простились» — какое странное выражение. Им нечего друг другу прощать. Но что ему делать? Что?

Так он брел по лиловому зеркалу песка, влажному от облизывающих его волн, и вдруг увидел на диком пляже дедушку. Дед понуро стоял у моря и слушал.

— Ага, собака! — шумело море.— Каменного дома захотелось? Так вот же тебе, вот тебе дом!

— Да какой это дом? — оправдывался дедушка.— Так себе. Домишко.

— Дом, дом! — гремело на своем море, обдавая старика пеной.

Леська пошел обратно, чтобы Петропалыч его не заметил. Он знал, что отношения деда с морем были подобны отношениям Иоанна Грозного с богом. Он и сам, хотя ему было стыдно, разговаривал бы так, если не с морем, то с судьбой. Судьба не раз кричала ему: «Ага, собака!»

Но Леська старался в судьбу не верить. Он верил в чувство. В чувство Гульнары. Он знал, что и она томится о нем в своей деревне. Пускай не так, как он,— Гульнара, в конце концов, ребенок. А там, на Альме, осенние сады, рыжие, медные, шоколадные. Тополя шумят вверху, как море. Кругом пахнет грушами (у них такой медовый запах), красными яблоками кандиль,— у этих запах мороза. А Гульнара, глубоко отражаясь в блестящем паркетном полу, разглядывает себя в трюмо и смотрит в темную глубину зеркала: а вдруг оттуда появится он, Леська! Ах, если б и ему туда же. В любой роли. Хоть бы дрова привозить со станции Бахчисарай в эту деревню,— как ее черт, забыл!

Он лежит на дюне, зажимает в кулаке песок и пропускает его струйкой. Кулак его сейчас похож на песочные часы. Любой автор заставил бы сейчас Леську думать о величии Времени. Тем более на берегу моря. Но Леська думал о Гульнаре.

Он снова пошел назад. Опять поравнялся с виллой Булатовых. Айшэ-ханым по-прежнему барабанила на рояле этюд Шопена ре-мажор — «Лето прошло» (единственное, что она знала), а Розия без передышки бубнила по телефону какой-то подружке:

— Тру-ту-ту-ту-ту, понимаешь? Тру-ту-ту. Понимаешь?

Леська подумал о том, как редки среди людей личности. Ведь если вдуматься, люди — народ меченый. Вот, например, Листиков — это Двадцать Тысяч. Отними у него эту цифру — и нет человека. Или Айшэ-ханым. Она мечена своим шопеновским раз навсегда данным этюдом. Розия — «тру-ту-ту, понимаешь?» Но сейчас, кстати сказать, даже она была ему приятна. Все-таки сестра Гульнары.

А Гульнара… В ней ничего меченого. Это человек, а не «людина», как сказала бы Шурка. Это… Это…

— Елисей!

Леська обернулся: Груббе.

— Есть, понимаешь, та-акое дело. З-зубы болят!

— Какое?

— Только смотри: никому. Ни одна то есть душа чтобы. Надо,— сказал он шепотом.— Сеньку… Понятно? Сеньку Немича… отправить в Ак-Мечеть.

— Зачем?

Виктор объяснил.

— А как же я его отправлю?

— На вашей яхте.

— Она давно в сарае у Видакасов. Весны дожидается.

— Неважно. Спускайте сейчас, з-зубы болят.

— Но ведь яхта не моя. Как я могу?

— Эх, пеламида! Захочешь, так и сможешь. Ты парень фартовый.

— Но ведь…

— Нет разговору! Не сделаешь — за врага считать будем. Ты ж пойми: «Варфоломеевская — з-зубы болят! — ночь»! Триста лучших сынов! А я за тебя поручился перед всеми. Понятно? Ну, бывай! Мир праху!

Виктор пошел на улицу. Леська глядел на его синий заплатанный свитер, на штаны-колокол, на финку, привязанную к поясу, и думал: «От меня уходит Революция». Поэтому, еще не успев опомниться, он уже спешил к даче Видакасов.

— Найдется у тебя немного керосину? Я тебе за это домашнее сочинение напишу.

— Керосин найдется,— сказал Артур.— А сочинение твое у меня уже есть.