О, юность моя! - [146]

— А вы не грубите! А то я вас так прохвачу в газете, что…

— В буржуазной прессе? — ехидно захихикал голос.

Эта ловкая реплика резанула Елисея до боли.

— Товарищи! — обратился Леська к рабочим, несколько снизив тон.— Сегодня работы не будет. Наведайтесь послезавтра.

Рабочие начали расходиться. Нюся пошла рядом с Елисеем.

— Зачем вы с ним так грозно разговаривали?

— А зачем он заставляет народ ждать, покуда проспится?

— Он всегда такой.

— Ничего. Переучим.

— И потом вы назвали нас «товарищи». Разве ж так можно?

— А вы что, трусите?

— Да. Не за себя. За вас.

— А чем я вам так дорог?

— Хороший человек. Тем и дорогой.

Елисей остановился и внимательно посмотрел ей в глаза. Он о чем-то думал.

— Скажите, Нюся, как вы относитесь к указу Врангеля о восьмичасовом рабочем дне?

— А что?

— Вы согласны с тем, что это обман народа?

— Согласная.

— И я согласен. А ваши друзья и подруги согласны?

— Не спрашивала.

— А как вы думаете?

— Думаю, что и они тоже.

— Но если так, почему же мы это терпим?

— А что мы можем? Война! На войне генералы хозяева. Ах, эта война! До чего ж надоела! Хоть бы уж как-нибудь кончилась.

— Почему же «как-нибудь»? Народ столько крови пролил, а вы, пролетарка, говорите «как-нибудь».

Нюся покраснела.

— Ну, прощайте! — сказал Елисей сурово.

— До свиданья,— прошептала Нюся, виновато глядя студенту в глаза.— Вы на меня сердитесь?

— А вы как думаете?

*

Аким Васильевич хмуро вошел в комнату Елисея и сунул ему бумагу.

— Вот. Состряпал. Не знаю, то ли это, что вам нужно.

Бредихин прочитал:

«Эпиграмма

на барона Врангеля

Ты пляшешь Англии в угоду.

Но как пред ней ни лебези,

Никто моральному уроду

Не скажет: „О, ich liebe Sie!“».

— Чудесно! — воскликнул Бредихин.— Вы гений, Аким Васильевич. Но мне нужно резче и понятнее. Эта вещица легко дойдет до интеллигенции, но простой народ ее не осилит. Все-таки кончается она немецкой фразой.

— Да, но какой! После германской оккупации все население знает, что такое «Ich liebe Sie». Что-что, а уж это знает.

Елисей зорко взглянул на Беспрозванного.

— А ведь вы правы! Пожалуй, так. Надо только написать в русской транскрипции: «Их либе зи». Ну, давайте вашу эпиграмму.

— Что вы думаете с ней делать?

— Напечатать большим тиражом.

— Вы с ума сошли! Кто же ее пропустит?

Елисей засмеялся.

— Я! Я лично!

Работа на фабрике возобновилась. Бредихин, как обычно, помогал всему строю «весельщиц». Когда очередь дошла до Нюси, он взял из ее рук весло, она тихо спросила:

— Все еще сердитесь?

— Нет! — отрывисто сказал Елисей, но весь день был с ней очень сух.

На двенадцатом часу работы Нюся упала в обморок.

— Устала…— заметила Комиссаржевская, протирая ей виски одеколоном.

— Тут не то! — на сниженном голосе сказала Гельцер.— Влюбилась она в студента, а он к ней ничего не чувствует.

— Неужли обижает?

— Да нет. Никак не относится.

*

Глубокой ночью Елисей, который спал сегодня в конторе, встал с деревянного дивана и, достав из шкафа целую десть бумаги с копирками, начал печатать на «ундервуде» эпиграмму. Получилось семьдесят два экземпляра. Печатал Леська одним пальцем и ужасно устал.

«Тираж солидный,— подумал он, взглянув на стопку стихов.— Никогда ничего подобного у Беспрозванного не было».

Днем он подошел к Нюсе и взялся за ее «веселку».

— Есть с тобой серьезный разговор.

Нюсю охватило пламенем: он сказал ей «ты».

После работы Елисей пошел провожать Нюсю домой.

Партия Леську не призывала. Но жить без боевой политической работы он уже не мог и решил бороться с Врангелем в одиночку.

— Нюся, хочешь мне помочь?

— Хочу.

— Но это очень опасно.

— Ничего.

— Надо расклеивать по улицам вот такие маленькие бумажки. На воротах, на парадных дверях, на телеграфных столбах — повсюду, где можно.

— Хорошо,— покорно сказала Нюся.— Когда это сделать?

— Сейчас. Ты пойдешь по Вокзальной, а я — по Екатерининской, а встретимся в центре, у Дворянского театра. Вот тебе тюбик с клеем и бумажки. Больше ничего не нужно. Только смотри, чтобы никто тебя за этим делом не застал, иначе — тюрьма.

Она молча глядела в его лицо, и глаза ее в темноте казались огромными.

— Ну, желаю тебе успеха!

Он пожал ей руку и ушел на Екатерининскую. Нюся пошла по Вокзальной.

На окраинах город жил без фонарей, поэтому расклеивать эпиграммы здесь было безопасно. Но чем ближе к центру, тем больше огней, и тут приходилось действовать с большой осторожностью. Все же Леська благополучно добрался до Дворянского театра. Нюси не было.

Елисей притворился пьяным и медленно «шкандыбал» по Пушкинской. Дойдя до конца тротуара, он повертелся, словно забыл, куда ему идти, и, пошатываясь, побрел обратно. Навстречу ему быстрой походкой шла Нюся.

«Милая!» — подумал Леська и только тут увидел, что она действительно миловидна. Косой срез волос на лбу придавал ей лихость, что не совсем соответствовало грустному выражению глаз, но и в этом несоответствии своя прелесть: понятно, что это человек с душой и способен на многое. И вот только эти зубы в три этажа…

— Ну как? Все расклеила?

— Все.

— Сейчас уже очень поздно. Возвращаться тебе в приют далеко. Пойдем ко мне на Петропавловскую, там переночуем.

— Ну, нет.

— Почему?

— Я не шляющая.

— Фу, какие глупости! Я тебя не трону. Ты будешь спать у меня в комнате, а я пойду к хозяину.