О, юность моя! - [141]

И все же Евпатория тянула его с какой-то магнитной силой. А может быть, действительно притягивал сам город, как живой организм? Как близкий друг,— ближе Шокарева? Как любимая женщина — дороже Карсавиной?

Он шел по Лазаревской, наслаждаясь зрелищем этой улицы.

Вон за морем туманный шатер Чатыр-Дага, вот по правую руку мечеть Джума-Джами, дальше — скверик справа и скверик слева, еще дальше — аптека Якобсона с зеркалом, в котором Елисей выглядит хотя и не красавцем, но вполне обаятельным мужчиной. «Хорош никогда не был, а молод был»,— вспомнил он Пушкина…

9

Как ночь, пронизанная военными прожекторами, Крым был пронизан слухами о наступлении Красной Армии. Газетам, конечно, никто не верил, хотя они ликовали по поводу того, что белогвардейцы якобы высадили десант на Азовщине и потеснили красных к самой Каховке. Но вдруг во всех пекарнях появился хлеб. Значит, белые прорвались к Мелитополю. Однако вскоре у пекарен снова зазмеились хвосты. Ясно, что теперь красные потеснили белых. Спустя некоторое время очередь раздвоилась: в одном потоке стояли военные, в другом — штатские, причем штатские получали хлеб после трех военных. Это означало, что белой армии совсем плохо: ей уже безразлично, что о ней подумает гражданское население.

В пять утра бабушка обыкновенно будила Леську, и они бежали в пекарню, чтобы стать в очередь. Если опоздаешь, хлеб кончится где-нибудь на второй тысяче. Но очередь сохранится: выйдет на улицу главный с химическим карандашом и напишет каждому на левой ладони номер. Пронумерованные люди разойдутся часов до трех, затем соберутся снова, и опять образуется очередь, но уже согласно фиолетовым цифрам.

Очередь…

Очередь — огромная колония полипов, коралловый риф, охлестываемый уличной стихией. Очередь жила единой жизнью целесообразного организма: она стояла за хлебом.

У очереди три души. Первая — звериная. Тут идет хищная борьба за место под солнцем, а если буквально, то за кусок хлеба.

— Я здесь еще с вечера стояла.

— Может, с прошлого года?

— Тише, тише, граммофон простудишь.

— А ты что за принцесса? Подумаешь! Надела чепчик и свирепствует в ём.

— Да, да, чепчик, чепчик!

А то еще и такой разговор:

— Поля! Возьмите мне полфунтика: вы ведь все равно стоите.

Чужое горло:

— Поля, не бери! Поля!

— Пусть только попробует взять! Мы тут стоим с пяти утра, а этот…

Вторая душа у очереди — рыбья. Если очередь устоялась, она хорошо изучила всех своих членов и молча стоит у пекарни, видя сны, которые не досмотрела, и возбуждается, лишь когда кто-нибудь извне пытается войти в ее крепко сколоченную семью.

И, наконец, третья душа — человеческая. Когда сны проходят, а до открытия пекарни еще далеко, люди начинают заниматься делами. Студенты читают свои учебники, бабушки вяжут чулки, старики повествуют о том, как поймать рыбу без наживки или суслика одним ведром воды. Некоторые флиртуют. Правда, не всегда удачно. Время от времени раздается плеск пощечины и возмущенный визг женщины:

— Ты что? У тебя жены нету, что ли?

Но в большинстве случаев все проходит благополучно.

Леська все это изучил, ему это все надоело, и вот однажды утром он пошел в «Майнаки».

На террасе сидел Листиков и ел бутерброд с маслом, макая его в чашку с молоком.

— Ба! Коллега! — вскричал Листиков весело.— Садись. Ешь. Я здесь на кондиции: у Гунды переэкзаменовка, так вот пригласили меня. Кормят здесь неплохо: я уже поправился на четыре фунта.

— Поздравляю.

— А ты по какому делу? — ревниво спросил Листиков.

Не останавливаясь Леська вошел в дом. У стола, спиной к двери, стояла Гунда. Она заткнула себе в уши пальцы с веревочками, к которым была привязана медная ложка. Если ложку раскачать так, чтобы она ударялась о ребро стола, в ушах загудит колокольный звон.

Леська улыбнулся и возвратился на террасу.

— Позови хозяина. Скажи: Бредихин пришел.

— Скажу. Я-то скажу. Мне-то что?

Листиков ушел к сеновалу, а Леська уселся на лесенке под террасой. Перед ним бродили куры двух семейств. Черный, в серебре, петух, старый и склерозный, заверещал простуженным бассо-профундо:

— Кукуруза-а-а…

Возмущенно озираясь, петух оранжевый, красавец-гусар, выпячивая грудь, разражался чистейшей патетикой в староцыганской манере:

— Кукаре-а-а-ку-у-у!

Тогда белый цыпленок с дамским плюмажем в попке ревниво вскрикивал фальцетиком:

— Кикири…

На окончание «ки» его уже не хватало.

Старик встретил Елисея очень холодно.

— Сейчас работы нет. Надо было на неделю раньше: я уже отмололся.

— Я не за этим. Хлеба у вас купить хочу.

— Хлеб я отдал офицерам, а что осталось, то еле-еле для себя.

Но тут вбежала Гунда.

— Работать у нас будешь? — спросила она сияя.

— Нет.

— А тогда зачем пришел?

— Хлеба купить надо. В Евпатории его нет.

— Тебе много?

— Да хоть один мешок.

— А на чем увезешь?

— На себе,— засмеялся Елисей.

— Ты с ума сошел? Отец, я отвезу его сама, можно?

— Да ведь ты еще не сторговалась с ним. Сможет ли он столько заплатить, сколько я беру за пять пудов?

— Сможет, сможет!

Гунда хитро подмигнула Елисею.

— А сколько вы хотите? — робко спросил Елисей.

— После, после,— воскликнула Гунда.— Пантюшка! Запрягай серых.

Гунда схватила Леську за руку и потащила к амбару. По дороге она горячо зашептала: