О вреде философии - [31]

Лицо у него спокойное, глаза холодные, он молчалив и мало похож на мужика. На носу досчаника, растопырив ноги, стоит с багром в руках батрак Панкова, Кукушкин, растрепанный мужичонко в рваном армяке, подпоясанном веревкой, в измятой поповской шляпе, лицо у него в синяках и ссадинах. Расталкивая льдины длинным багром, он презрительно ругается:

- Сторонись!.. Куда лезешь?..

Я сижу рядом с Ромасем под парусом на ящиках, он тихо говорит мне:

- Мужики меня не любят, особенно - богатые. Нелюбовь эту придется и вам испытать на себе.

Кукушкин, положив багор поперек бортов, под ноги себе, говорит с восхищением, обратив к нам изувеченное лицо:

- Особо тебя, Антоныч, поп не любит...

- Это верно, - подтверждает Панков.

- Ты ему, псу рябому, кость в горле!

- Но есть и друзья у меня, - будут и у вас, - слышу я голос Хохла.

Холодно. Мартовское солнце еще плохо греет. На берегу качаются темные ветви голых деревьев, кое-где в щелях и под кустами горного берега лежит снег кусками бархата. Всюду на реке - льдины, точно пасется стадо овец. Я чувствую себя как во сне.

Кукушкин, затискивая в трубку табак, философствует:

- Положим, ты попу не жена, однако, по должности своей, он обязался любить всякую тварь, как написано в книгах.

- Кто это тебя избил? - спрашивает Ромась, усмехаясь.

- Так, какие-то темных должностей люди, наверно - жулики, - презрительно говорит Кукушкин. И - с гордостью: - Нет, меня, однова, антиллеристы били, - это действительно! Даже и понять нельзя - как я жив остался!

- За что били? - спрашивает Панков.

- Вчера? Али - антиллеристы?

- Ну - вчера?

- Да - разве можно понять, за что бьют? Народ у нас вроде козла: чуть что сейчас и бодается! Должностью своей считают это - драку!

- Я думаю, - говорит Ромась, - за язык бьют тебя, говоришь ты неосторожно...

- Это, пожалуй, так! Человек я любопытного характера, навык обо всем спрашивать. Для меня - радость, коли новенькое что услышу.

Нос досчаника сильно ткнулся о льдину, по борту, злобно шаркнуло, Кукушкин, покачнувшись, схватил багор, Панков, с упреком говорит:

- А ты гляди на дело, Степан!

- А ты меня не разговаривай! - отпихивая льдины, бормочет Кукушкин. - Не могу я за один раз и должность мою исполнять, и беседу вести с собой...

Они беззлобно спорят, а Ромась говорит мне.

- Земля здесь хуже, чем у нас, на Украйне, а люди - лучше! Очень способный народ.

Я слушаю его внимательно и верю ему. Мне нравится его спокойствие и ровная речь, простая, веская. Чувствуется, что этот человек знает много и что у него есть своя мера людей. Мне особенно приятно, что он не спрашивает - почему я стрелялся? Всякий другой, на его месте, давно бы уже спросил, а мне так надоел этот вопрос. И - трудно ответить. Чорт знает, почему я решил убить себя. Хохлу я, наверное, отвечал бы длинно и глупо. Да мне и вообще не хочется вспоминать об этом, - на Волге так хорошо, свободно, светло.

Досчаник плывет под берегом, влево широко размахнулась река, вторгаясь на песчаный берег луговой стороны. Видишь, как прибывает вода, заплескивая и качая прибрежные кусты, а навстречу ей по ложбинам и щелям земли, шумно катятся светлые потоки вешних вод. Улыбается солнце, желтоносые грачи блестят в его лучах черной сталью оперения, хлопотливо каркают, строя гнезда. На припеке трогательно пробивается из земли к солнцу ярко зеленая щетинка травы. Телу - холодно, а в душе - тихая радость и тоже возникают нежные ростки светлых надежд. Очень уютно весною на земле!

Как сквозь дрему, слышу голос хохла:

- Там есть рыбак один, Изот, он, наверное, понравится вам...

К полудню доплыли до Красновидова. На высокой, круто-срезанной горе, стоит голубоглавая церковь, от нее, гуськом, тянутся по краю горы, хорошие крепкие избы, блестя желтым тесом крыш и парчевыми покровами соломы. Просто и красиво.

Сколько раз любовался я этим селом, проезжая мимо него на пароходах.

Когда, вместе с Кукушкиным, я начал разгружать досчаник, Ромась, подавая мне с борта мешки, сказал:

- Однако - сила у вас есть!

И, не глядя на меня, спросил:

- А грудь - не болит?

- Ни мало.

Я был очень тронут деликатностью его вопроса, - мне особенно не хотелось, чтоб мужики знали о моей попытке убить себя.

- Силенка - имеется, можно сказать - свыше должности, - болтал Кукушкин. - Какой губернии, молодчик? Нижегородской? Водохлебами дразнят вас. А еще - "Чай, примечай, отколе чайки летят" - это тоже про вас сложено.

С горы, по съезду, по размякшей глине, среди множества серебром сверкающих ручьев, широко шагал, скользя и покачиваясь, длинный, сухощавый мужик, босой, в одной рубахе и портах, с курчавой бородою, в густой шапке рыжеватых волос.

Подойдя к берегу, он сказал звучно и ласково:

- С приездом.

Оглянулся, поднял толстую жердь, другую, положил их концами на борта и, легко прыгнув в досчаник, скомандовал:

- Упрись ногами в концы жердей, чтоб не съехали с борта, и принимай бочки. Парень, иди сюда, помогай!

Он был картинно красив и, видимо, очень силен. На румяном лице его, с прямым, большим носом, строго сияли голубоватые глаза.

- Простудишься, Изот, - сказал Ромась.