О возможности жизни в космосе - [74]

Мне стало неловко.

— Если мы махнем на себя рукой, — снова услышала я его голос, — то мы пропадем.

— Что?

— Нас засосет мещанство. И сделает это так, что мы сами этого не заметим.

— И что же ты собираешься делать?

— Я?

— Ты.

— Я должен думать только об одном.

Я включила радио. Его радио. Медленно загорался зеленый глазок. Я повернула ручку. В мире болтали, танцевали, ссорились. Где-то маршировали. Я прислушалась. Поставила громче. Комната наполнилась маршем. Когда-то такая музыка мне нравилась. Я любила смотреть парады. В кино я даже плакала иногда…

я бегу босиком к берегу приближается шторм поднимается вверх птичья стая и летит на море

Я увидела низкое в тучах небо, темное море и различила в надвигавшейся темноте детей, которые скользили с деревянного слона в году. Большие волны ударялись о его фанерные бока. Ярко-желтое платьице мелькало в наступающей ночи…

— Я поставлю кофе, — сказала я. — Ты будешь пить?

Он кивнул и улыбнулся.

10. Энн

Когда я утром ехал из обсерватории в Тарту, Юрка пытался растолковать мне свою точку зрения на бесконечно протяженное пространство. Юрка — филолог, но он испытывает живой интерес к моей специальности. Это, конечно, вполне закономерно и понятно. Филолог знает лишь филологию. То есть во время работы он занимается примерно тем, чем мы в свободное время, чтением. Разумеется, он читает не как простой смертный, а одновременно и исследует, почему писатель написал именно так, действительно ли он так написал, не мог ли он написать иначе и как, по мнению филолога, он должен был бы написать. Затем он складывает все существительные и все глаголы, умножает, делит, применяет математический анализ (с чьей-нибудь помощью) и находит индекс писателя. Иногда он пишет в газету: видите ли, я не понял этой книги. Отсюда следует, что литература — штука запутанная: я бы ни за что не решился поместить в газете, в порядке реплики, что я не понял теории (того или иного ученого). И в свободное от работы время филолог говорит о литературе. Поэтому однажды ему это надоест и он ощутит острый интерес к физике. Эти рассуждения, конечно, несправедливы, потому что Юрка мой друг.

Итак, мы рассуждаем о бесконечно протяженном пространстве.

Мы в состоянии воспринимать только три пространственных измерения и одно временное (хотя существуют многочисленные гипотезы о нескольких совершенно разных временных измерениях: например, некоторые считают, что имеется два времени, текущих друг другу навстречу).

Сейчас Юрка фантазирует, будто у пространства может быть бесконечное число измерений. Поэтому, например, на том месте, где мы сейчас находимся, может якобы ехать другой поезд, хотя мы этого и не воспринимаем. И в этом другом поезде также могут сидеть два парня и говорить о том же самом. Предположим, что между ними и нами возникнет некий подсознательный контакт, и поэтому нам в голову неожиданно придет такая, может быть, странная мысль о чужих протяженностях.

— Этим объясняется все в этом мире, — заключает Юрка.

— Как — все? — спрашиваю я.

— Понимаешь, эмпирически это пока не доказано, ну… теоретически тоже, только, очевидно, это так и есть. Когда-нибудь докажут. Именно так. Этим объясняется все: искусство, мораль, любовь, политика, эстетика… Все. Мне нравится такое объяснение.

— Гм, — только и могу я ответить на это. Юрка считает, что ученый-естествовед — циник, и старается быть солидарным со мною. Но цинизм меня не интересует и проблемы других миров тоже не увлекают. Между прочим, я верю в бессмертие души, но меня не интересует, где и как оно совершается.

— Послушай, приходи сегодня в Дом писателей, — неожиданно предлагает Юрка. — Там будет диспут о взаимоотношении науки и литературы.

Этого еще не хватало.

— Я подумаю, — отвечаю я вежливо, чтобы не обидеть Юрку.

Но тут мне вспоминается вчерашняя беседа с доцентом Шеффером. Мы стояли у новой башни обсерватории, и доцент неожиданно спросил:

— Думаете стать ученым?

— Нет, — ответил я.

— Замечательно, — сказал доцент. — Замечательно. Мне нравятся дальновидные люди.

Я удивленно взглянул на него. Он сунул в рот сигарету (мне, разумеется, не предложил) и объявил:

— Конечно, вы дальновидны. Даже очень. Знаете, что сказал мне в кафе Пелак?

— Вы были в городе в кафе?

Доцент, не обратив внимания на мою шпильку, продолжал:

— Пелак сказал, что, по его мнению, примерно через двадцать лет наука остановится в своем развитии. Почему? — спросил я, подумав, что он найдет какой-нибудь стоящий любопытный аспект… Поэты как раз и находят порой такие аспекты. А он ответил, что просто хватит этого прогресса науки, хватит! Ну как?

Я видел, что доцент Шеффер сильно задет, и состроил чинную мину. Мой учитель подошел поближе, ухватил меня за отвороты пиджака и раздраженно повторил:

— Представьте! Просто так! Хватит! Шутить изволят…

Затем с подчеркнутым спокойствием широким шагом он направился к главному зданию.

Это небольшое происшествие я и вспомнил, когда мы с Юркой ехали в Тарту и уже закончили рассуждения о бесконечных мирах, где все возможно, где все объяснимо чем-то необъяснимым и так далее.

11. Эстер

Семь часов. Не знаю, что делать. Дом пуст. Слоняюсь из комнаты в комнату. Внезапно меня осеняет идея. Ищу в сумке измятый клочок бумаги, на котором записан телефон Энна. Телефон? 44–48.