О возможности жизни в космосе - [72]

Я кивнула.

— Не бойся, — сказал он, и в этой фразе мне послышался пустой звон. Бывает же так, что когда людям больше нечего говорить или нечего делать, это сразу выплывает наружу, и ты тотчас понимаешь, что все кончено. Но если это касается других, ты уверен, что не все еще потеряно, это просто скрывают, хотя и не понять, зачем. Та Иванова ночь на этом не кончилась, не потонула в предрассветной грусти. Мы не нашли цветка папортника, у нас не было своего костра, мы не были подготовлены к этой ночи. За каким-то кустом в полумраке нам открылась мерзкая картина. Лежали мужчина и женщина, оба были пьяны и грязны, мужчина выл, как животное, мне казалось, что я в жизни не видела ничего отвратительнее, женщина была прижата к мокрой траве, и я физически ощутила, как прилипает ее платье к спине. Именно тогда я решила поступить в университет. Они не заметили нас, солнце уже окрасило в ярко-алый цвет восточную стену дома, стоявшего на горизонте. Мы отпрянули и направились к реке. Последний пароход еще не отчалил. Когда мы ехали назад, ветер дул навстречу, и металлические поручни на палубе были холодными, с них капало. Велло ничего не говорил, в городе мы сошли на причал. Солнце стояло высоко. Не было как будто ничего особенного, не было ореола. Мы отправились домой по пустынному городу.

Теперь я гладила его волосы, как тогда на пароходе, робко, испытующе; мне хотелось узнать, что было, что есть, что будет.

— Ты устал? — спросила я.

— Ничего.

— Как — ничего?

— Просто, ничего.

— Тебе все-таки надо отдохнуть.

— Надо, — улыбнулся он. — Да, надо.

— Ну?

— Завтра поеду кататься на велосипеде.

— А книги оставишь дома?

— Одну возьму с собой.

Спорить не имело смысла. Хорошо, что он вообще решил прокатиться. Весной он ездил несколько раз и всегда возвращался бодрым. Ведь такой сидячей жизнью можно угробить себя. Пусть едет. Он всегда ездил один, и я боялась ему сказать, что иногда и я бы с радостью поехала с ним. Я думала, пусть хотя бы там, на природе он побудет один. Но когда он вечером накачивал шины, я почувствовала даже своего рода радость, что завтра и я смогу делать, что захочу, что завтра у меня не будет никаких обязанностей, хотя эти обязанности я придумала себе сама. Но странно, сейчас все это интересовало меня как будто меньше, чем весной.

Я вспомнила Энна и нашу прогулку. Энн сказал, что и он, по-видимому, поступит в аспирантуру, в институт, разумеется, если найдется свободное место.

— Ты беспокоишься обо мне? — посмотрел на меня Велло. У него было хорошее настроение. Или мне так показалось? Я кивнула. Он внимательно смотрел мне в глаза. Когда-то он сказал, что так расплавляется мир. У него были большие и ясные глаза. Но я не спросила, расплавляется ли мир. Он ведь твердый, как же он может расплавляться? Стол не дрожал, лампа не раскачивалась, потолок не растрескивался, книги не воспламенялись. Так проходит мгновение, затем второе, третье и четвертое, но ничего не поделаешь. Бывают такие странные вечера: на столе последний блик солнечного луча, муха на голубой бумаге, остановившиеся часы, ручка, которая в данный момент не пишет. И снова думаешь, что же будет дальше, ведь впереди еще столько лет. Когда я работала в бюро, заместитель заведующего сказал мне: «У вас такая надменная улыбка». Как надменная? — не поняла я. — «Вы что, не видели себя в зеркале?» — спросил он опять. «Конечно, надменная улыбка». Что мне оставалось делать. Бывает же что-то такое, против чего ты бессильна, что причиняет тебе боль. Я знаю человека, который сказал про умирающего: «Ничего не поделаешь, приходится сказать, что будет немного жаль, если он умрет». Мужчина смущенно улыбнулся, наверное, он стеснялся своей доброты. Иногда по ночам я вспоминаю это. Например, когда прямо в лицо светит луна: холодная, тихая, ослепляющая. Тогда в голову лезут всякие мысли. Иные и живут только головой. Например, Велло. Я рассказала Энну, как надоела мне эта философия в нашем доме. Все только думают о жизни, а сами жить не хотят. Энн заявил, что его по-прежнему интересует, есть ли жизнь в космосе. Оттого, есть ли в мировом пространстве другие цивилизации, зависит многое. Одно, мол, дело, если мы одни, единственные исключительные явления, другое — если существуют нам подобные. Энн сказал, что в первом случае возможность конца человеческого рода его не особенно волнует. Пусть они конструируют себе бомбы, изобретают новые яды и марки автомашин, пусть смотрят телевизор; одному случайному явлению в развитии материи это дозволено — случайно возникло, так же случайно исчезнет, и никто не будет его оплакивать. Но если имеются и другие цивилизации (имеются ли? — сказал Энн, — если у нас есть жизнь, то считать, что она везде должна быть — чересчур самонадеянно), если они имеются, если мы — закономерное и нормальное явление, то будет просто стыдно перед сородичами с других планет, что мы не выдержали. Совсем не безразлично, погибнет какой-нибудь выродок или член большой семьи. Так говорил Энн. Но мне все это казалось слишком отвлеченным. Ведь мы все делаем во имя чего-то. Для кого-то, во имя будущего. Ничего для себя. Какое мы имеем право в таком случае делать что-то во имя других, если мы не сделали ничего для себя? Энн беспокоится о человечестве, но я еще и в глаза не видела этого человечества. Мне попадались только люди. Энн, ведь десяток дураков еще не означают одного умного?