О возможности жизни в космосе - [71]

— Ну и что же, что не единственный, — сказал Энн.

Да, он тоже человеколюб. Ему было далеко не все равно.

— Благородство? — спросила я. — Тебя задевают такие вещи?

8. Энн

Так и я мог бы иногда заявить.

Неожиданная духовная близость и сочувствие взбесили меня. Я сжал кулаки. Мимо проехал велосипедист. Под шинами скрипел песок. Он принес успокоение, как будто прихватил с собой на багажнике частичку нашей размолвки.

Я поднял руку, чтобы погладить Эстер по щеке.

— Поступаешь в университет? — спросил я и опустил руку, не коснувшись Эстер.

— Ты же знаешь.

— Экзамен скоро?

— Мхм.

— Почему у тебя шрамик у носа?

— Петух клюнул.

— Что?

— Когда я была маленькой и ездила к бабушке в деревню, там был петух, злой-презлой. Он меня и клюнул, — объяснила Эстер.

Она засмеялась.

— Не смейся, — сказал я. — Будь этот петух половчее, не бывать бы тебе ни студенткой, ни кем другим.

— А в университете трудно?

— Трудно?

Неужели это было действительно так давно: в кафе вошла высокая девица (Иви), осклабилась, засмеялась и продекламировала: «Ты в Париже. Совсем одинок, ты в толпе, и бредешь сам не зная куда. / Тут же рядом с тобой мычащих автобусов мчатся стада… Аполлинер», — объявила она затем. Наверное, дальше не помнила. Мы сидели, Рудольф сочинял (Ты кто, человек / ты как дорога / как жизнь / как солнечная улыбка), Ферди сочинял (Этим летом солнце грело / грело целый день, громыхали грозы и цвела сирень), иногда сочиняла и Иви (муха на окне / солнца смерть), затем Иви становилась невменяемой (Монмартр, Монпарнас, Модильяни), и скомкав две свежие газеты, говорила, словно дитя природы, презирающее розовые абажуры и прочую чепуху: «Ребята, у меня идея. Давайте смоемся, пошли есть суп!» И мы шли есть суп, оставив на столике записку для какого-нибудь Макса: «Жди, мы скоро вернемся». Официантка, решив, что это письмо адресовано ей, унесла нашу посуду на кухню. Вернувшись, мы устроили скандал; Ферди требовал жалобную книгу, но ему не дали ее и велели немедленно покинуть кафе; мы ушли все вместе.

Стоял жаркий день; Ферди сказал, что изучение внеструктурных связей эстонской поэзии может дать богатейшую информацию; Рудольф попросил меня пожать ему руку; поскольку пожатие сконцентрировалось на пальцах, а не на ладони, он и во мне обнаружил родственную душу и спросил, почему я не подаюсь в филологи. Так мы выражали свой протест окружающей ограниченности. На другой день нас вызвал к себе продекан, между прочим, вы напрасно сдаете экзамены, ибо… Ну, раз уж вы начали их сдавать, то продолжайте, на всякий случай…

— Почему ты молчишь? — спросила Эстер.

— А?

— Ты что-то вспомнил?

— Так, ничего существенного.

— Расскажи.

— Не умею.

— Расскажи.

— Не могу и не смогу.

«Миленький ты мой» — на улице густой туман и слякоть, серый мартовский вечер, лыжный лагерь в Веллавере, а в соседней комнате пели наши девушки: «миленький ты мой».

— Почему не можешь?

…Старая снежная баба и фиктивная свадьба Хелины, и та старая кровать, и могила Пушкина, и знакомый огнетушитель Юлева…

— Это неинтересно.

— Почему?

— Это ничего тебе не скажет. Это слишком лично, слишком пресно.

— Ты мне не доверяешь? — спросила Эстер.

— Доверяю, — попытался я объяснить. — Но в этом не было ничего интересного. Просто были мы. Однако парня с нашего курса посадили…

— За что?

— Дурака валял. Семерых забрали в армию, двое перешли на заочное. Осталось трое.

— Я тебя спрашиваю, а ты ничего не говоришь, — огорчилась Эстер.

Говорить тебе?

Проще простого. Слова? Что-то другое? На чужих языках? На диалектах?

Я брошу к твоим ногам все библиотеки.

Пожалуйста. Полки вокруг.

К твоим красивым ногам…

— О, если б нам открылись все солнечные земли… Для тебя все стихи, вся проза, вся драма. Моя нерешительность прошла. Я уже не боюсь тебя, и не боюсь того, что должно произойти. Я этого даже хочу.

— Какой из меня рассказчик, — сказал я. — Давай еще походим.

— У тебя только одно на уме.

— Да.

9. Эстер

Мы бродили по улицам, нам встречались разные люди. Не хватало слов. Он взял мою руку и пожал ее. Мне было приятно, но я не ответила на пожатие. Потом я пошла домой.

Велло вернулся вечером вскоре после меня. Я стирала на кухне и не услышала, когда хлопнула дверь. Войдя в комнату, я увидела, что он уже переоделся и сидит за столом. Я не видела его лица, но его понурая фигура, его молчание заставили меня подойти к нему и взяться за спинку стула.

— Где ты был? — спросила я.

Он вздрогнул, но не обернулся.

— Ну? — спросила я снова, так как молчание затянулось.

— Гулял, — ответил он наконец и откинул голову. Его волосы коснулись моей руки. Его волосы были всегда такими жесткими. Я запомнила их с того лета, с того вечера, вернее, с Ивановой ночи. На землю уже пала роса, и место от костра выглядело в этом сиянии безобразным сухим и серым пятном. Качели были брошены и пусты, мы шли сюда через поля, и вдруг на меня нашло такое чувство, будто впереди больше ничего нет. Я шла, охваченная этим чувством, по мокрой траве, но Велло ничего не говорила. Когда Велло наконец заметил, что я повесила нос и спросил, в чем дело, я не сумела ему ничего ответить.

— Может, ты боишься? — спросил он.